В августе отмечается День памяти жертв политических репрессий. Страшные события 20–40-х годов прошлого столетия не обошли стороной наши края. Лагеря ГУЛАГа были разбросаны по всему Забайкалью: Балей, Букачача, Могоча, Нерчинск, Борзя. Многие забайкальцы оказались в числе незаконно репрессированных. В те трагические годы обвинениями в измене, раскулачиванием, гонениями были разрушены судьбы более сорока четырёх тысяч жителей Читинской области. Одно из мест их массовых казней и захоронений было обнаружено в окрестностях Читы возле села Смоленка, именно 9 августа 1991 года прошла церемония перезахоронения останков жертв политических репрессий. По данным исследователей выявленные в этом месте останки насчитывают более двух с половиной тысяч человек. Позднее было принято решение об учреждении в регионе Дня памяти жертв политических репрессий.
Бегство
Генка появился на свет в эвенкийском посёлке Калакан в тридцать восьмом году – через месяц после ареста своего родного отца Николая Никодимовича Гельфонда, следователя. Но о своём раннем детстве знает лишь из рассказов матери.
Её муж Николай был библиотекарем в селе Петровск-Забайкальский Читинской области. В избе-читальне устраивал громкие читки книг, обучал грамоте односельчан. Но однажды – это было в 1935 году – его пригласили в райком партии и направили… на север, в Витимо-Олёкминский национальный (эвенкийский) округ, заместителем начальника окружной милиции. «Ты человек образованный. Кому ещё советскую власть на севере устанавливать? С её врагами бороться?» – так товарищи-партийцы объяснили ему новое назначение. Отказаться было нельзя. Он – комсомолец, а задание партии – приказ. А ещё… на севере терялись следы его отца Никодима. Он надеялся разузнать о последних днях жизни своего родителя.
Николай приехал в окружной центр село Калакан не один – с молодой женой и годовалой дочкой. Виделись они, правда, урывками – ему приходилось заниматься расследованием уголовных дел. То карбас с грузом для Каларского золотого прииска в бурных водах Тунгир-реки перевернулся и затонул, то нашли убитым китайского ходю – китайцы потайными тропами пытались вынести к себе на родину золотые слитки.
Мужчин в золотоносном крае хватало, а вот с невестами получился явный недобор. Поэтому в тридцатые годы в стране Советов был брошен клич специально для девушек. И они откликнулись. Из Воронежа, Тамбова, Кирова в Витимо-Олёкминский округ прибыло много молодых специалисток – учительниц, музыкантш, режиссёров. И жизнь закипела.
В Калакане открылась школа-десятилетка, была построена и оснащена диагностической аппаратурой больница, в библиотеку завезены из центра книги на любой вкус – тут тебе и классика, и современные писатели и поэты. Даже тома запрещённого Есенина имелись. В местном клубе звучали скрипичные концерты, ставились пьесы русских классиков. Застрельщиками были спецы-переселенцы. Следователь Гельфонд и его жена машинистка Мария охотно окунулись в этот бурлящий творческой энергией поток. Николай пел в хоре, жена, хоть и была на сносях, участвовала в постановках любительских спектаклей.
Но тридцать седьмой год сломал налаженный ход жизни. В округе – по приказу партии! – началось создание животноводческих колхозов и обобществление домашних оленей. Эвенкийские шаманы встретили это новшество настороженно. Повсюду на стойбищах шли камлания, камы предвещали сородичам грядущие бедствия, призывали сворачивать чумы и уходить вглубь тайги. Орочоны, оленные люди иначе, спешно грузили вьюки и откочёвывали к Амуру или Витиму.
С ведунами партаппаратчики расправлялись… Но оленные пастухи – отличные охотники. Вдруг вздумают мстить за своих прорицателей? Власть попытаются сместить? Лучше подстраховаться, решили «высоколобые» партаппаратчики из Калакана. Самое действенное: перекрыть общение тунгусских племён, разбить их на группки и раскидать в разные стороны. И началось…
В 1938 году Витимо-Олёкминский национальный (эвенкийский) округ был расформирован. Часть его территории отошла к Бурятии, часть к Якутии, часть – к Читинской области, где появились два новых административных района – Тунгокоченский и Каларский.
Посёлок Калакан потерял свой статус центра округа и со временем захирел. Поселковую больницу расформировали. Матрацы, одеяла, постельное бельё и пижамы были списаны как хлам. Но не сожжены, а попали в сундуки предприимчивых служак. А вот тонометры, фонендоскопы, ртутные термометры никого не заинтересовали, они так и валялись на полу пришедшего в запустение больничного корпуса. Автоклавы местные умельцы припособили для домашних нужд. Лишь рентген-аппарат не тронули – слишком громоздкий.
– Годы спустя рентген-установку санным путём доставил в Тунгокочен заведующий районным здравоохранением – мой отец, и восторгам местных медиков не было предела! Они, наконец, вооружены технически. Их сельская больница была открыта перед самой войной, аппаратуры – никакой. Пустые шкафы…
Библиотечные книги в Калакане растащили или пустили на папиросы-самокрутки; музыкальные инструменты из клуба бесследно исчезли…
Но самое страшное – один за другим стали исчезать люди. Был объявлен врагом народа начальник калаканской милиции, следом и его заместитель Николай Гельфонд. За то, вероятно, что своевременно не распознали зачинщиков смуты среди орочон. Хотя… смуты никакой, было другое – смятение и растерянность. Впрочем, время такое: всюду искали врагов советской власти.
Геннадий Никулов годы спустя в архивах КГБ Читинской области обнаружил документ о том, что его родной отец в 1939 году был… освобождён! Но домой Николай Гельфонд не вернулся. Он свободно владел немецким языком, понимал китайский и японские языки. Скорее всего, получил спецзадание от органов НКВД. И погиб. Никто на этом свете о нём больше не слышал.
Уже перед своей смертью мать дала прочесть Геннадию письмо отца, которое тот сумел с оказией передать из заключения. Он писал: «Арестован в первый день приезда в Читу. Жду суда. Что будет, родная, того не миновать. Но если любишь, жди. Жди, пока не выйду на волю… Я много пережил за эти восемь дней подвала, многое понял. Верь, я – не изменник, никогда им не был».
Николай Гельфонд не надеялся на праведный суд, слишком хорошо знал, как действует машина репрессий. Но верил, что выдержит десять, двадцать лет лагерей: он нужен жене, дочке, а главное – младенцу, который появился на свет. Без него.
В письме шли лаконичные наставления, как семье выжить: «Если до зимы не выйду, поезжай домой к родителям в Петровск-Забайкальский. Ненужное имущество продай. Но летом из Калакана не трогайся, будет трудно и расходов много. Дождись первой зимней дороги. Письмо порви. А мои документы все сохрани». И в каждой строчке сквозило беспокойство о родных людях: «Милую дочь мою Эличку береги, береги и второго ребёнка. Кто родился? Как назвали?.. Крепко бессчётно целую всех вас».
Но последовать советам мужа Мария не могла, её ожидал неминуемый арест, как пособницы изменника Родины. А детей растолкали бы по детдомам. Если бы довезли до места назначения, конечно… От беды укрыл односельчанин, партнёр супругов Гельфондов по любительскому театру, Василий Никулов. Василия назначили снабженцем в только что созданном из осколков эвенкийского округа Каларском районе, и он под покровом ночи увёз с собой Машу с детьми. Поселил в эвенкийском посёлке Неляты: за 250 километров от районного центра Чары, где все районное начальство базировалось. Снабженец тоже вынужден был жить среди них. Наезжал редко, на денёк, не больше: не хотел к беженцам внимания привлекать.
Брак Мария и Василий зарегистрировали лишь в сорок пятом году, когда страсти поутихли – беглецов уже не разыскивали, и к этой поре не осталось никакой надежды на возвращение Николая Гельфонда. Отчим оказался человеком совестливым и добрым, заботился и о своих двух сыновьях, вскоре появившихся на свет, и о приёмных детях – не делил их на родных и чужих. Генку записал как своего единокровного ребёнка. Отсюда у Геннадия русское отчество Васильевич при родном отце-еврее.
Военное детство
О жизни в эвенкийском селении Неляты Геннадий Васильевич помнит немногое. Вечно хотелось есть. В памяти всплывает картинка: они со старшей сестрёнкой Элей сидят, взобравшись с ногами, на столе, сколоченном из неотёсанных досок, смотрят в окно – уже солнце в зените. По полу бегают мыши. Видимо, тоже ждут крошек от обеда. Время тянется невыносимо долго. Когда же, наконец, тётя Зина вернётся из школы и покормит их?
Тёте Зине, сестре отчима, тогда было всего тринадцать лет, но им она казалась взрослой. Девчонка после школьных уроков бежала к Витиму – вымывать червей из мяса. Так делала не она одна. Остатки полусгнившего мяса женщины-нелятинки соскребали в лабазах охотников-эвенков, теперь и оно шло в ход… А после Зина варила суп с лебедой или крапивой.
Мать Генки устроилась машинисткой в сельском совете, с работы не вырваться – время-то военное. До поздней ночи она пропадала в конторе, печатала на машинке отчёты о выполнении заданий, отпущенных охотникам, о поставках мяса на фронт. Их спаситель Василий Никулов заведовал районным заготовительным пунктом, без продыху мотался по охотничьим стоянкам и северным колхозам. Собирал пушнину, мясо диких зверей и забитых домашних оленей. Оленьи туши и дикое мясо по зимнику отправлял обозами на фронт. Своим подопечным, беглым евреям, Василий не мог выделить ни кусочка свеженины, принципы ему не позволяли сделать это. Геннадий Васильевич до сих пор поражается кристальной честности отчима:
– Он даже в мыслях не держал воспользоваться своим положением. Некоторые односельчане уже к концу сороковых годов обзавелись коврами – по тем временам символом зажиточной жизни… Отчиму не стоило бы труда достать для себя, для своей семьи, ковёр. Но и пальцем не шевельнул для этого. Накопительство было ему не по нутру. Помню, ему для работы выделили мотоцикл. Но он запер двухколёсную машину в сарае и добирался до заготпунктов по-прежнему на оленях или лошадях. Не хотел выделяться среди коренных таёжников, зажиточным в их глазах выглядеть – осуждалось это.
В ту пору и мы, мальчишки, богатеньких сверстников – тех, чьи родители барахлом обзаводились, – на дух не выносили, пуляли в них из рогаток.
Василий Никулов по-отечески заботился о детях Николая Гельфонда, своего сгинувшего в безвестности друга. Геннадий помнит, как тот саморучно кроил ему штаны из своих старых брюк. Пальто мальчишке тоже сам мастерил. Накладывал на лоскут материи вату и простёгивал её. Впрочем, в ту пору вся детвора в северном краю была одета в обноски и самокрой. Первый фабричный костюм приёмный родитель приобрёл парню лишь перед отправкой его на службу в армию.
Зимой 1945 года Никулов, наконец, решился перевезти Марию и ребятишек в Чару, районный центр. Геннадий Васильевич, хоть и мал был, помнит это кочевье:
– Из Нелят тронулись в декабре, в самые морозы – за минус пятьдесят градусов, птицы на лету замерзали. Для тепла в кибитке наш спаситель Никулов всю дорогу топил железную печурку, но от искры загорелся брезент. Принялся тушить огонь, нас, малышню, на снег высадил. Кое-как уже в темноте пешком мы добрались до ближайшего зимовья – лошадь, испугавшись, убежала. Всю ночь мужики ловили её, чинили кибитку. До райцентра лишь на следующий день добрались.
Но и тут голод не отпускал. Геннадий помнит, как они со своим новым дружком, соседом по улице, тайком от старших домочадцев менялись продуктами. Генка углядел, что Зина хранит кусковой сахар в наволочке. Утащил несколько кусков, а приятель принёс огурцы с домашнего огорода. Тоже спёр, скорее всего. Мальчишки совершили обмен. Генке дома, когда обнаружилась потеря, влетело по первое число. А ещё он помнит, с каким нетерпением ждал занятий в школе. Ещё бы! Там детвору подкармливали. На переменах учеников поили сладким чаем да вдобавок угощали пышущими жаром сдобными кренделями – прямо с печи. Ничего вкуснее, кажется, не ел. И сейчас их ароматный дух помнится.
Хочешь мира – готовься к войне?
Шёл 1949 год. Генка с другими мальчишками не раз видел, как конвоиры с автоматами в руках гнали через Чару замученных людей в немыслимом тряпье, обмотках на ногах; колонны сопровождали злобные овчарки. Среди местных жителей шли перетолки о создании ГУЛАГа на их северных землях. Вроде бы, бывшие преступники в ущелье Мраморном свинцовую руду в порошок перетирают. Из того порошка на Большой земле какую-то особо смертоносную бомбу будут делать. Этой бомбой если жахнуть, от противника мокрого места не останется.
– Но к чему теперь-то бомба? – пытал Генка отчима. – Фрицы капитулировали, война окончена.
– Так-то оно так… но надо завсегда впереди неприятеля быть. Вот древние мудрецы как говорили: хочешь мира – готовься к войне, – туманно отвечал отчим. И резко сворачивал разговор.
Лётчики, вывозившие руду на материк на двухмоторных самолётах (они нередко гостевали в доме Никуловых), тоже отшучивались: «Возим, сами не знаем – что. Мы воздушные извозчики. С нас какой спрос?»
В Чаре не было секретом, что в пятидесяти километрах от их поселения появилось новое – Синельга, где живут специалисты, где построены жилища для немцев – переселенцев из Поволжья и Казахстана, и на них лежат хозяйственные заботы: дрова заготовить, печи истопить, машины рудой загрузить… А в горах Кодара – в ущелье Мраморном – за колючей проволокой трудятся заключённые, добывают свинец. Знающие люди перешёптывались: урановую руду.
Нина КОЛЕДНЕВА
