– Мемуары – одна из примет возраста, – пишет Владимир Павлык. – У многих людей, ушедших на заслуженный отдых, возникает желание возвратиться в свою молодость, к былым годам, рассказать о себе хорошем, о своих похождениях, заслугах перед Отечеством, независимо от того, есть таковые или их нет.
– Написанные очерки – ни в коей мере не рассказ о себе. За многие десятилетия работы в полевой геологии мне приходилось общаться и работать с большим количеством людей — коллегами, рабочими, студентами-практикантами и просто случайными знакомыми. Вереница лиц, характеров, судеб… Многим из них я обязан всем тем, чего достиг в жизни, в профессии. Прежде всего, это мои учителя – наставники, которые щедро делились со мной своим опытом и знаниями. Без них я не был бы в своей профессии тем, кем являюсь сейчас. О них я обязательно ещё напишу. Сейчас же мне хотелось рассказать о «дедах», в разное время встретившихся на моём пути. Они оставили в моей памяти неизгладимый след своей яркой, необычной и даже трагической судьбой. И воспоминания эти – мои «неоплаченные счета», мой долг, который я возвращаю им – тем, от кого взял в своей жизни очень много. Это моя потребность низко поклониться им за всё то, что они дали мне. Почему слово «деды» я заключил в кавычки? Один из героев моих воспоминаний – Пётр Коробейников. Когда мы познакомились, он был всего на три года старше меня: ему было 28 лет. Но годы, которые он прожил на этом свете, вместили в себя столько!.. Мы проработали с ним один полный полевой сезон, как говорится, от снега до снега. И я, и двое рабочих – моих
одногодков – относились к нему действительно как к человеку, который намного старше нас, часто тоже называя его Дедом и не только за пышную рыжеватую бороду. О нём мой рассказ.
ПЕТР КОРОБЕЙНИКОВ
Наше знакомство и дружба с Петром были недолгими – с марта по ноябрь 1965 года.
Был я тогда молодым специалистом, только в феврале получившим диплом инженера-геолога, и работал на севере Забайкалья в родной Удоканской экспедиции, где проходил до этого три производственных практики. Жили мы на базе экспедиции в посёлке Наминга, что в переводе с эвенкийского значит «Ущелье». Действительно, с севера и юга над посёлком нависают крутые скалистые гольцы Удоканского хребта. Солнце летом появляется в долине на несколько часов, а зимой о его существовании можно догадываться лишь по розовым отблескам на заснеженных вершинах. Посёлок притулился на правом берегу ручья и состоял из двух рядов одно- и двухквартирных рубленных из кругляка домов вдоль единственной дороги. Ближе к ручью располагался ещё один ряд из двадцатиместных армейских палаток, в которых вперемешку жила молодая холостёжь – рабочие и геологи. Отапливались дома и палатки обычными железными печками. Но свет горел в жилье круглосуточно и без ограничения – на окраине посёлка день и ночь молотили две чешские электростанции «Шкода», подавая электроэнергию посёлку и четырём штольням, в которых без устали бегали туда-сюда электропоезда, вывозя в отвалы пустую породу. Под землёй и на поверхности крутились многочисленные буровые. В центре посёлка размещался длинный деревянный барак, в одной половине которого находилась контора экспедиции, а в другой – камеральные комнаты геологов, геофизиков, маркшейдеров и чертёжников. Рядом, на очищенной от кустов гравийной косе, находилась вертолётная площадка.
Международный женский день в тот год пришёлся на пятницу, и руководство геологического управления прислало из Читы строжайший приказ: установить во всех подразделениях круглосуточное дежурство ИТР. Поэтому с вечера четверга по утро понедельника в конторе экспедиции постоянно должен был
находиться дежурный. Моё дежурство по графику пришлось на воскресенье. Скука. Сижу в кабинете Григория Николаевича Щукина – заместителя начальника экспедиции. Погода на улице прекрасная, мороз 15 градусов. Ярко светит появившееся после зимы солнце – без тёмных очков на улицу не выйдешь. А здесь полумрак, тишина. Всё время клонит ко сну. Никаких событий не происходит, молчат рация и телефон. В единственном магазине – даже несмотря на праздник – «сухой закон». Спиртное, правда, у особо запасливых есть. На днях двое суток пуржило, дорогу к пятой штольне перемело, и по местному радио Григорий Николаевич объявил субботник для всех ИТР и свободных от смены рабочих. За расчистку дороги выдавали на двоих одну бутылку спирта – не забесплатно, конечно, а под роспись в ведомости. Некоторые оприходовали напиток сразу после субботника, другие оставили на праздник.
Наши геологи-съёмщики наметили поздравлять девушек в воскресенье, ближе к ужину. Сейчас там, наверное, кипит работа. Раздобыли у друзей-эвенков оленину, крутят фарш и лепят пельмени. Юра Скляревский накануне замариновал мясо, обещает шашлык. А я сижу и смотрю то в окно, то на часы. Время ползёт сегодня подозрительно медленно. Угнетает мысль о том, что когда кончится дежурство, и я присоединюсь к своей компании, почти всё может быть уже съедено и выпито.
В окне мелькнули тени, потом в коридоре затопали, обивая обувь от снега. Кого-то несёт в гости. Вошли двое: Юрий Иванович Сиротин – старейший геолог экспедиции, с которым я документирую скважины на второй штольне; второй – незнакомый мне мужчина небольшого роста, светловолосый, с рыжей аккуратно подстриженной бородкой. С виду ему под пятьдесят. Голубые глаза смотрят настороженно. Знакомимся. Пётр Коробейников. Горнорабочий, проходчик разведочных канав. Юра достал из кармана полушубка початую бутылку спирта, какую-то закуску и три настоящие рюмки – прихватил из дому. Выпили понемногу, разговорились. Юрий Иванович сам не рыбак, поэтому отрекомендовал меня Петру в напарники – в следующее воскресенье тот хочет сходить на рыбалку, на речку Кемен. От посёлка это вниз по Наминге двадцать километров. В районе её устья есть талики – небольшие полыньи, где со дна реки по трещинам круглогодично просачиваются подземные воды. Температура их выше, чем воды в речке, поэтому такие места не замерзают всю зиму. В таликах много личинок и разной мелкой живности, а значит здесь и зимует хариус. Сети у Петра свои. С радостью соглашаюсь – засиделся за зиму, да и рыбы хочется свежей. Выпили ещё по одной, закурили, и тут Пётр увидел гитару, которую я прихватил на дежурство, чтобы не скучать. Попросил поиграть. Уже по одному тому, как он привычно обхватил гриф, подстроил одну-две струны, я понял, что с гитарой он дружит по-настоящему. Взял несколько аккордов, и вдруг полилась мелодия полонеза Огинского. Играл самозабвенно, закрыв глаза. Я обратил внимание на его пальцы – короткие, толстые, заскорузлые, привыкшие к кайлу и лопате. Как такими пальцами можно перебирать струны?! А ведь играет! И как!
Через неделю мы субботний вечер встречали уже на Кемене. На высоком берегу кем-то построен большой вместительный шалаш. Дров много. Почаевали и скорее на лёд. Ширина полыньи шесть-семь метров. Течения почти не чувствуется. Глубина небольшая, до двух метров. На верёвке с двух сторон перетянули сеть и опустили её в воду. Через десять метров – ещё одну. Начало темнеть. Пошли к костру варить ужин, устраиваться на ночь. Часа в два ночи Пётр разбудил меня: «Пойдём к сетям, поболеем». Взяли фонари, спустились на лёд. Вода в свете фонарика прозрачная, прекрасно видно дно. В сетях уже сидело несколько рыбин. Вынули их, опять опустили сети в воду, легли на лёд, затихли. Вдруг Пётр толкнул меня и прошептал: «Смотри, идут, идут!». Снизу поднимался косяк хариусов, штук тридцать. Подошли к сети, остановились. Пётр ладошкой шлёпнул по воде. Косяк дёрнулся вперёд, и несколько рыбин затрепыхались в ячейках. Так повторялось несколько раз. «Боленье»
Петькино оказалось настолько увлекательным, азартным, что мы и не заметили, как пролежали на льду несколько часов, а главное – не замёрзли. Утром мы последний раз проверили сети, выбрали рыбу – прилично набралось за ночь. Почистили, засолили. Пока дойдём домой, рыба станет малосольной.
На речку мы ходили в ту весну ещё три-четыре раза. На последние рыбалки я прихватывал ружьё – на открытую воду уже садились первые утки, и мы приносили домой ещё и охотничьи трофеи.
В середине апреля главный геолог экспедиции Эдуард Францевич Гринталь сообщил мне, что я должен сформировать горный отряд, получить на весь сезон снаряжение, продукты и взрывчатку и провести в верховьях реки Кемен поисковые работы. Цель – поиск медных руд в восточной части Чинейского интрузивного массива. Прикинули с ним объём работ, решили, что трёх горняков будет вполне достаточно. Больше людей мне не дадут. Может быть, к началу лета приедут на практику студенты и мне выделят одного, а пока…
Первым рабочим, который попросился работать со мной, был Пётр Коробейников. Потом пришли ещё двое – Саша Воложанинов и Толя Шахеров.
Оба мои одногодки, крепкие ребята, хорошие таёжники. Все трое – взрывники-канавщики. Вот в таком составе мы и должны вылететь вертолётом в начале мая на участок.
Последний вечер в Наминге. Все вещи собраны, упакованы и лежат под брезентом на вертолётной площадке. Осталось утром, как только сообщат о вылете вертолёта с Чары, закинуть на плечо рюкзак и ружьё, взять на поводок Шарика – и в путь. А пока сижу в гостях у Сиротиных, пью чай с вкуснейшими оладьями – расстаралась для меня Валентина Никитична. А Юрий Иванович рассказывает мне историю жизни Петра. Специально, оказывается, для этого позвал меня.
Во-первых, ему совсем не пятьдесят. Пётр родился в 1937 году на Колыме в семье генерала Коробейникова, начальника группы лагерей Теньлаг. В том же году отец был арестован по стандартному тогда обвинению «за шпионаж в пользу Японии» и после скорого суда – расстрелян. Мать с трёхмесячным сыном автоматически стали семьёй изменника Родины и были отправлены в женский лагерь «Вакханка» в том же районе. В 1945 году восьмилетний парень был насильно отлучён от матери и переведён во взрослый лагерь на рудник Матросова. Больше её он не видел. По рассказам бывалых заключённых, помнивших ещё его отца, был тот справедлив, честен, лоялен к политзаключенным, что, в конце концов, его и погубило. Но помогло выжить сыну – старые осуждённые де
ржали над ним шефство, подкармливали, оберегали от тяжёлых работ, учили грамоте.
В 1954 году, через год после смерти Сталина, объявили амнистию, и Пётр, в числе многих десятков тысяч, обрёл свободу. Свобода! Она не радовала семнадцатилетнего парня. Некуда и не к кому было ехать. Надо было выбираться на Большую землю, которую он никогда не видел и боялся, искать работу. Вместе со своим другом Гошей Пустыревым он добрался до Приморья. Жить в больших городах им было запрещено. Они устроились на вольфрамовый рудник: Гоша – пробщиком, Пётр – горняком. Силёнка у него была, работал добросовестно и честно. Смекалистого парня приметили, дали возможность получить специальность взрывника. Его заманивали в бригаду на подземную проходку, где заработки были намного выше, но Пётр категорически отказывался – соглашался работать только на поверхности, в одиночку и по возможности подальше от людей. В 1958 году среди горняков прошёл слух: на севере Читинской области идёт большая разведка медного месторождения, нужны рабочие руки. Они снялись и поехали: поездом до Могочи, а дальше на машинах по зимнику в Намингу. Так Пётр попал на Удокан. И здесь он тоже отказался спускаться в штольню, копал канавы на поверхности. Зарабатывал хорошо. Но никогда не выезжал дальше Чары. Осенью, получив заработанные деньги, брал положенный отпуск, выезжал в Чару и уходил в запой. Пил в одиночку, тихо, никого не напрягая, около двух недель. Потом парился в бане, отпаивался чаем и несколько суток спал. В один из дней подходил к школе и ждал, пока ребятня выскочит на перемену. Его уже знали, выстраивались в очередь, и Пётр начинал раздавать деньги – каждому в руки по одной десятирублёвке. Кто пошустрее становился ещё раз, но он помнил тех, кому уже давал деньги, выводил из очереди с грустной доброй улыбкой. Деньги заканчивались, и Пётр опять садился на машину и возвращался к своим канавам.
Сезон 1965 года был для нас успешным. Жили вчетвером в восстановленном нами стареньком зимовье. Ежедневно с утра загружали в рюкзаки взрывчатку, продукты на весь день и дрова. На подъём в гору у нас уходило два – два с половиной часа. На горе у нас было построено из камней убежище, где мы прятались от взрывов. Там же и обедали. Вечером грузили в рюкзаки пробы и уходили вниз, домой.
В конце июня задождило, причём надолго. Я подождал пару дней, потом не выдержал, собрался спуститься вниз по реке. Где-то там, в её среднем течении, должна была работать моя родная Катугинская партия, в которой я два года проходил практику. Планировал на два-три дня, а получилось целых пять. Побродили мы с Шариком по долине реки, проверили устья нескольких притоков, где они должны были базироваться, но не нашли – снялись к тому времени и откочевали в другой район мои друзья. Все дни моросил мелкий нудный дождь, который уже в первый день перестаёшь замечать. Питались с Шариком рыбой, сухарями, да в предпоследний день я добыл кабаргу. На обратном пути ночевали всего в пяти километрах от нашего зимовья – не было сил дойти. На табор пришли рано утром. Ребята ещё спят. Лишь Пётр один сидит у костра, варит чай. Поздоровались. Я ему: «Утро доброе», он, как всегда, в ответ: «Очень даже. Садись чай пить». И лишь когда я выпил кружку чая, спросил: «Чего задержался?».
Нам долго поначалу не везло, не могли найти рудную залежь. Но во второй половине июля мы вскрыли-таки богатые медные руды. Радовались как дети.
Как-то, в конце июля, с проверкой к нам пришёл старший геолог экспедиции Виктор Мельниченко. Как водится, в качестве гостинца принёс бутылку спирта. Мои парни засуетились, начали накрывать на стол немудрёную закуску. А Пётр молча засобирался, закинул за спину своё ружьё, котомку с котелком и заваркой, буркнул: «Приду утром», и ушёл. Я не возражал, уже знал, что в поле летом он не пьёт.
Иногда вечером у костра Пётр уходит в себя, замолкая на полуслове, задумывается о чём-то. И тогда больно смотреть в его глаза: они вроде жалуются, напряжённо, почти настойчиво.
Однажды уработались так, что долго не могли уснуть. Пётр молча ворочался на нарах, часто выходил покурить. Затих на какое-то время, а потом негромко, вроде как самому себе, сказал: «Кто, паря, прожил жизнь и ничего в ней не понял, тому умирать не страшно. Не страшно умирать и тому, кто понял в ней всё. Страшно умирать, если понял жизнь наполовину…»
Вчера была на дворе ещё красивая забайкальская осень: с золотом и багрянцем ёрника, голубики, берёзы и осины, с небом потрясающей синевы, нигде больше такого неба не увидишь. После обеда небо затянуло чёрными низкими тучами, пошёл дождь. Похолодало. А сегодня утром проснулись – вокруг всё белым-бело. Всё. Значит, работа закончена. Закончилась взрывчатка, все пробы снесены вниз и складированы на вертолётной площадке. Подходят к концу и продукты. И затосковала моя молодёжь – Женька и Толя. У обоих в Наминге семьи. Запросились домой – когда ещё вертолёт за нами прилетит? Но дороги в Намингу никто из них не знал. Взялся провожать их Пётр. Два дня они пилили мне дрова про запас, а я писал письма, отчёты, наряды, табеля и разные другие нужные бумаги.
Наутро почаевали, покурили у костра, распрощались, и пошли мои горняки вверх по тропе к перевалу. Шарик увязался было за ними, но, увидев, что я остаюсь, вернулся.
Пусто стало на таборе, тихо. А вертолёт за мной прилетел только через 42 дня… Больше Петра я не видел. Знаю, что зимовал он на реке Калакан в отряде Юрия Ивановича Сиротина, на проходке глубоких шурфов на россыпное золото. Однажды утром его нашли в зимовье мёртвым – врачи сказали, что не выдержало сердце, умер тихо, во сне. В том же году летом у нас на Чине умер и Гоша Пустырёв, его друг. Умер «на боевом посту», при опробовании одной из канав.
Уходило целое поколение «сирых и обиженных».
Владимир ПАВЛЫК
Фото из открытых источников
