В 17-м веке земли по реке Шилке принадлежали предводителю тунгусских племён Гантимуру. Когда в его родовые места пришли казаки, он не стал терпеть бесчинств Петра Бекетова, казаки которого, чтобы завладеть соболиными и беличьими мехами, загоняли в общий просторный дом тунгусских женщин и отдавали лишь за выкуп – меха, а нередко и насильничали. Катана Гантимур спалил казацкий острог на реке Шилке и ушёл на китайскую сторону, уведя с собою своих людей. Цинские власти (китайские) возвысили Гантимура, дали ему звание тайши. Но со временем постарались прибрать его к рукам, и не терпящий насилия Гантимур взбунтовался. Вернулся на Шилку, под покровительство русского царя.
В тридцатых годах 20-го века гураны (метисы, люди со смешанной кровью, в родове которых могли быть тунгусы, китайцы, буряты, русские), потомки людей Гантимуровых, по-прежнему жили по берегам Шилки. Занимались охотой, рыбалкой. Женщины бегали в тайгу стрелять зверя наравне с мужчинами. Но пришла война. И всё изменилось.
Фонарщица Маланья
Разыскать Марию Николаевну Гребневу удалось в Читинской городской больнице в отделении кардиологии. Привезли старушку на машине скорой помощи ночью, едва тёплую, у неё давление резко упало. Откачали. К утру пациентка отдышалась. При знакомстве с соседками по палате заявила:
– Маланьей меня кличьте, так привычнее. – Скомандовала пришедшим проведать её дочерям: – Сельтисон сюда волоките. Я пятилитровую кастрюлю намедни наварила. Как чуяла, что понадобится. Самой-то мне, как котёнку, и блюдца с варевом хватило бы.
Принялась настойчиво угощать соседок по палате. Те, чтобы не обидеть старую женщину, попробовали блюдо – холодец из свиной головы – да и съели всё до крошки: Гребнева оказалась редкостной кулинаркой. Что, впрочем не удивительно. Рецепты у неё свои – таёжные, на травах да кореньях. В Читу старушка лишь под старость перебралась, жизнь провела по медвежьим углам.
…Таёжные, казалось, Богом забытые, заимки в войну с Японией оказались в эпицентре событий.
Малаша вместе с родителями жила в Чусовой на самом берегу Шилки, притоке Амура. Чусовая ни на одной карте не значится. В выселках было всего-то четыре избы, да стояли зимовьюшки для скота. Чусовские мужики – все как один охотники. И речники. На службе у советской власти состояли – в фарватере реки по ночам керосиновые лампы зажигали, чтобы катера и лодки моторные на скалы не наскочили. Службу несли исправно.
– Шилка – река своенравная, под её норов ещё подстроиться надобно. А нашенские фонарщики были на отличку, славились особой ловкостью, – рассказывает бабушка Маланья.
В первые дни войны все речники повестки на фронт получили, одно бабьё да дети несмышлёные в опустевших избах остались.
– Мне заместо отца фонари раз в сутки зажигать пришлось, – вяжет Маланья нить разговора. – В штат речников, полноправным фонарщиком, правда, только по осени зачислили. Мне семнадцать лет только исполнилось, но паёк как взрослой выдали: мешок муки и сахару. Продукты-то на год распределять приходилось. Но бабы и дети в Чусовой не голодовали. Нас тайга кормила. Я с кастрюлями да поварёшкой лет до двадцати управляться не умела, а с дробовиком с десяти лет как срослась. И река – вот она! – рядом. Корчажку закинешь, возвращаешься с вахты, со столбов то есть, – там гольянов полно.
– Фонари на столбах высотою в десять метров подвешены были, – вспоминает Маланья. – За мной четыре фонаря закреплено: два на одной стороне реки и два на противоположной. С собой керосин, запасное стекло, щётку прихватывала – и айда в путь. Дождь ли, ветер, снег – всё одно: плывёшь через реку, карабкаешься на столбы, зажигаешь фитиль в лампаде… И так с ранней весны и до поздней осени, пока река льдом не покрывалась.
Моя собеседница на вид маленькая, сухонькая. Вытягивает шею и с любопытством прислушивается к раздающимся вокруг непривычным больничным звукам. Худые ручки уютно на животе сложены. Старушка очень похожа на бурундука, застывшего в любопытстве у своей норки. Волос на голове вот только мало.
– Ты не думай… в девках у меня косы густые были, ниже пояса, – замечает она мой взгляд. – Мне даже приходилось одну косу за спину закидывать, другую на грудь, чтобы не передоляли. А потом враз облысела. Это вскорости после того, как я дочкой разрешилась, произошло – в мае сорок второго года. Я сырая ещё совсем, но женщины-метеорологи слезно просят: переправь на тот берег. Замеры им там какие-то срочные требовалось сделать. Ну как не уважить… А лёд только сошёл, снег на вершине гор тает, вниз потоки воды несутся с бешеной скоростью – подступов к реке нет. Весна тогда на редкость своенравная выдалась… Пришлось мне через горный ручей по лесине переползать, чтобы до лодки добраться, – я её на берегу к лесине проволокой приматывала.
На самой середине бревна Маланья сорвалась и полетела вниз головой в горный поток, стремительно мчащийся к Шилке. Юную фонарщицу закрутило, понесло по течению. К счастью, за камень зацепилась. Коса у неё была ниже пояса и несколько раз вокруг валуна обвилась. Это и спасло фонарщицу.
– Попутчицы сумели как-то вытащить меня из воды, откачали. Вот только перегодить, пока одыбаюсь, им никак нельзя было. Прогноза погоды военные лётчики дожидались, капитаны военных катеров… Я, хоть и слаба была после ударов о камни, метеорологов на другой берег Шилки переправила – женщины сами-то с шестом не умели лодку водить, тут сноровка нужна… Вскорости от нервного потрясения волосы у меня все выпали. А я, хоть и вдовая, на крысу облезлую походить не согласная была – мне в ту пору семнадцать годков только стукнуло. Местная шаманка взялась лечить – примочки из молочного обрата делала да заговоры на восход солнца читала. Не сразу, месяца через два, на моей голове пушок появился, через пару месяцев волосы отросли. Но кос таких больше не было.
– Да-да, я уже овдоветь к тому времени успела, – опережает она вопрос. – Замуж-то рано вышла – в шестнадцать лет. Михаил, муж мой будущий, выкрал меня. Такое не только на Кавказе, но и у нас, в глухой Сибири, водилось.
Михай, я так его кликала, в соседней деревне, что в двадцати километрах от наших выселок находилась, начальником почты работал. Двадцать шесть лет ему к той поре стукнуло. Ехал на охоту. А как раз черёмуха цвела, я под кустами сидела, пела во весь голос. Коня осадил. Спросил: «Чья, такая голосистая, будешь?» Сказала, чья. Хмыкнул: «Так ты ж дитё совсем ещё». И умчался, не оглядываясь. А в душу мне запал. Я его у черёмушника каждый день выглядывала. Как-то свечерело. Гляжу – едет! Не обмануло меня сердце-вещун… Он признался, что после нашей нечаянной встречи тоже сон и покой потерял. Посадил меня на жеребца позади себя, прокатить с ветерком предложил, коль не струшу. Помчались вдоль берега. Что это за скачка была!.. То ли копыта коня по гравию, то ли сердечко моё такую бешеную дробь выбивало… Сами не заметили, как к его деревне поворотили. А когда очухались, не захотели возвращаться.
Наутро приехали в Чусовую, в ноги к моим родителям кинулись: «Благословите!» Мать, помню, сказала тогда: «Сама выбрала. Живи». Съездили мы с Михаем в ближайшее село, расписались в сельсовете – всё честь по чести. Семейную жизнь начали. Я малая совсем, кухарить не обучена. Наварю похлёбки – самой в горло не лезет. Михай не сердится. Говорит: «Давай вместе обед готовить». Учит меня домовничать. А взгрустну по мамке, по родительскому дому – он за гармонь. Разведёт меха – у меня слёзы враз и высохнут, я в пляс пускаюсь…
Да только недолго нам с мужем в любви довелось пожить. Михаила на фронт в начале сорок второго призвали. Я на сносях как раз была, в апреле у меня дочка Верунька родилась. Этой же весной мой муж погиб, дочурку даже на руках не подержал… Сон я тогда видала. Идём мы с Михаем по берегу Шилки. Дошли до нашей с ним черёмухи. Он обнял меня, глянул, будто запомнить навсегда хотел. И вдруг оттолкнул от себя – с силой! – и на скалу побежал. Там, на её вершине, будто растворился в воздухе, а за ним – чернота непроглядная.
Оглядываюсь во сне, ищу его. Вижу: на черёмушник ураганный вихрь налетел, весь цвет враз сбил, голые ветви изогнулись, словно в предсмертной муке корчатся… Я тут вся в поту от ужаса проснулась. Говорю матери: «Всё. Нет боле в живых моего Михая. Простился он со мной навеки».
Сон в руку. Месяц спустя с оказией в Чусовую похоронку на мужа доставили.
– Веришь? У мужа в глазах весь мир будто помещался, – шепчет она побелевшими губами. – Посуди сама, как не утонуть в них молодой девке?.. Я мно-о-го вёрст за свою жизнь оттопала, ещё не один ухажёр в мою сторону засматривался. Но нет, такое не повторилось. Видать, суженому замены не сыщешь.
Молодая вдова горе ночью в подушку изливала, а чуть рассвело – на лодку и вплавь к столбам – фонари гасить. Керосин беречь приходилось.
Не женское дело, понятно, по тайге одной шастать, на высоченные столбы в непогоду карабкаться, на утлой лодчонке через ревущую стремнину переплавляться. Шилка – река суровая, с перекатами, воронками, бурным течением. Когда разливается – того и гляди захлестнёт лодку волной или в водоворот затянет. Но… война. Пост без присмотра не оставишь. По Шилке к Амуру военные катера ходили, самолёты по зажжённым огням направление сверяли. Движение по реке и над нею, в небе, особенно оживлённым было в ночное время. В темени зажжённые фонари маяками служили.
Впрочем, Маланью таёжная выучка выручала. Ещё подростком на крупного зверя охотилась, на ближайшую железнодорожную станцию Амазар, что в сорока километрах от их заимки, одна по глухой тайге добиралась. Ни волков, ни медведей не боялась. Находила с ними общий язык, смеётся она. Как-то направилась на станцию налоги за частную корову платить (с этим в войну строго было), глядь, на просеке, метрах в ста от неё, – волк… Женщина застыла от неожиданности. Зверь, казалось, просверлил её взглядом. Принюхался, носом повёл. Видно, опасности от встречи с человеком не учуял. Но нет, не уходит. Выжидает чего-то, буравит взглядом… Принялась уговаривать хищника:
– У тебя, серый, своя дорога, у меня – своя. Мне к вечеру на Шилку поспеть надо, фонари зажечь. Пойми: не зажгу, моряки, солдатики в трюмах судов погибнут – о скалы разобьются или на мель сядут. А им ворога проклятого бить надо. И дома их дети малые ждут, по лавкам сидят голодные. Тебя самого, поди, волчата в логове дожидаются, понимать должен… Не держи ты меня здесь, хвостатый.
Волк повёл мордой из стороны в сторону, фыркнул и, словно вняв её словам, поворотил в лес…
Фото из открытых источников
Продолжение можно прочитать здесь.
