Начало можно прочитать здесь.
Самое интригующее, захватывающее, потрясающее кино – сама жизнь. А сюжеты, отрежиссированные ею, подчас до того непредвиденные и ошеломляющие, что выдумать их просто-напросто невозможно. Сегодня мы завершаем публикацию очерка писателя и журналиста Нины Коледневой о судьбе Марии Николаевны Гребневой.
– Да что там! Встреча в тайге с заключёнными куда пострашнее встречи с четвероногим хищником, – всплёскивает натруженными руками Мария Николаевна. Снова уютно складывает ладошки на животе и воскрешает в памяти прошлое: – Я как-то через тайгу к железнодорожной станции пробиралась, это, помню, осенью случилось – надо было срочно отчёт о состоянии фонарных столбов в Читу отправить: некоторые заменить требовалось, покосились, да и отсырели брёвна в непогоду. И вдруг – как из-под земли! – передо мной несколько мужиков в тюремных робах появились. Бесшумно подкрались. Взгляды угрюмые, исподлобья. Я знала, что в этих местах лагерь для предателей Родины расположен. Заключённые на добыче золота работали – взрывали горные породы. Их охраняло несколько солдат. Но вот не усмотрели, эти пятеро как-то ускользнули из-под ока охранников. Побег, видимо, затеяли. Да какое там – без оружия, без продуктов, без спичек в нашей северной тайге пропадёшь наверняка… Слышу, меж собой беглые заключённые переговариваются: «Кхы-ы! Консерва сама к нам в руки идёт!» Съесть то есть меня собрались. Другие не согласны: «Баб с начала войны не трогали, вначале позабавимся». Третьи недовольны: «Время дорого, кончайте девку быстрее». Тут, на моё счастье, слышу: кусты ломятся. Водитель Лёха, а он жил в соседнем с нами селении, не разбирая дороги бежит. В руках автомат. Он водителем в этом ГУЛАГе был. Подбежал, обнял меня. Чувствую, самого нервная дрожь бьёт. Говорит зэкам: «Вы что, мужики… это же невеста моя, Малаша. Попроведать пришла». И ко мне так ласково обращается: «Давно не виделись, родная. Заскучала, небось?» А те ему: «Ну смотри, если врёшь… сам тогда нам консервой послужишь». Лёха меня старается увести от озверевших мужиков подальше, прикрывает собой. Шепчет: «Беги со всех ног к станции, шум там подними. А я постараюсь их тут удержать, сколько смогу…» Со станции взвод солдат на поимку заключённых отправили. Лёха, слышала, троих преступников из автомата уложил, двое беглецов сдались без сопротивления. Сам Алексей, правда, долго в госпитале от сотрясения мозга лечился – его в схватке один из заключённых лесиной зашиб.
– Опаски-то у меня ещё не было, с худыми людьми прежде не сталкивалась, – словно оправдывается Маланья. – После в глухомани, где с зэками пересечься могла, внимание к себе привлекать остерегалась. Тишком пробиралась, песни не пела.
Отчёты Маланья в Амазар, ближайшую железнодорожную станцию, каждые десять дней относила. Писала в них о судах, потерпевших крушение или севших на мель. Обо всех утопленниках, неизвестных людях, объявившихся на реке, в центр также сообщать надо было.
– Сорок пятый год особенно тяжёлым выдался, смерть не раз по пятам за мной ходила. Не знаю, как и выжила. Дочь Верунька, как добрый ангел, знать, меня хранила. Да молитвы матери беду отвели…
По весне Шилка от паводков разлилась, как сейчас помню. Да тут ещё непогода разыгралась, дождь обложной припустил, ветер деревья с корнем вырывает. А мне фонари зажигать надо… Мать говорит: «Ой! Не плавай сегодня, Малаша. Чует моё сердце неладное». Но я не могла дежурство пропустить. Себе слабину дам – людей погублю. Как дальше с этим грузом на сердце жить?.. Плыву по разбушевавшейся Шилке, рядом с лодкой змеи ядовитые кишат, только головы из воды наружу тянут – их гнёзда паводком размыло. Поднимаюсь на столб. А его огромная гадюка туловищем обвила, голову свесила и шипит. Вот-вот ужалит. Я всё же проворней оказалась, с размаху щёткой её ударила – змея вниз сорвалась. Зажгла фонарь, спускаться в лодку надо. Но как? Вдруг эта тварь там, туда упала? Тогда мне на столбе куковать придётся до тех пор, пока она не околеет… Но обошлось, гадюка в воду со столба сорвалась.
Вспоминания про лето и осень сорок пятого года даются моей собеседнице тяжело, дыхание у старушки становится прерывистым. Но ей самой важно заново это пережить:
– Бог даёт человеку главное испытание в жизни. Выдержал с честью? Можешь уважать себя: не зря землю топтал. Мой испыток – зажигать в войну фонари на столбах, даже если саму всю от боли разламывает, сердце от горя холодеет.
Глаза у старой женщины слезятся – то ли от яркого света электрической лампочки в палате, то ли от всплывших в памяти картин прошлого.
– В сорок пятом по Шилке к Амуру, а затем к морю суда с нашими бойцами, орудиями и боеприпасами на борту шли один за другим. В августе ночами самолёты в небе гудели непрестанно, летели на Восток. Мы, речники, понимали: началось. Доставалось нам, конечно, лиха хлебнули. Многих наших фонарщиков японские лазутчики тогда поубивали. Кругом тайга, на десятки километров – ни души. Подкрадутся незаметно, удавку на шею, а труп в воду. К сентябрю сорок пятого года из семнадцати речников, зажигавших лампы на Шилке, в живых лишь девять человек осталось. Все восемь моих земляков с камнем на шее под водой канули. И меня такая участь не раз караулила. Как-то я на пост ушла. И припозднилась. Родные все глаза просмотрели, меня дожидаючись. И вдруг… мимо мыса, на котором наш дом стоял, лодка плывёт. Пустая. Моя мать так и ахнула: «Убили ить Малашку!» А дочка моя Верунька, ей тогда три годика исполнилось, за подол её теребит: «Не-а. Живая мамка. Слышишь, поёт?» А я на реке песни по-прежнему хайлала. Страх свой так глушила. И заодно ворога голосом отпугивала. Пою – не одна, значит.
И впрямь, мать видит, я на лодке выплываю – живёхонькая. А фонарщика с соседнего поста в тот раз действительно японские лазутчики утопили, его лодка и плыла пустая. Мне пришлось вдобавок к своей работе фонари утопленника зажигать, а рано поутру – тушить. На сон времени вовсе не осталось. Часа два прикорну – и в дорогу.
Однажды в полной темноте у Чусовой причалил катер. С него моряки на одеяле снесли на берег парня без сознания. Попросили Маланью, выбежавшую на крыльцо дома: «Присмотри за ним, хозяюшка. Бедолагу горе скосило. После освобождения Киева от немцев ему пришла чёрная весть: нет у него больше родных. Отец погиб на фронте, мать фашисты на перекладине на городской площади повесили, как жену советского офицера, сестру угнали в Германию. Тараска наш как узнал об этом – в беспамятство впал… А мы в опасные воды идём. Нельзя нам хворого матроса с собой на задание брать».
Маланья выходила постояльца. Через несколько месяцев проходящий мимо катер взял парня на борт. Тарас пообещал своей спасительнице: «Вернусь с фронта живым – женой моей станешь. Нет у меня теперь никого ближе тебя». Не вернулся. В Чусовую пришло извещение, что катер, на котором служил Тарас, подорвался на мине во вражеских водах. Он, уходя на задание, её адрес оставил. И записку: «Поплачь обо мне, Малаша, если погибну».
– Я ить живьём этих супостатов, которые Тараса сгубили, видела. Наши особисты поймали на левом берегу Шилки, аккурат у моего поста, четверых японских солдат и офицера – они со взрывчаткой к железнодорожной станции Могоча пробирались. Там скопление наших войск было… Искали способ переправиться через реку. А приём известный, опробованный ворогами не раз: фонарщика утопить и воспользоваться его лодкой… Привезли лазутчиков к нам в селение, в сарае под охраной разместили до подхода патрульного катера. Мне наш охранник, что к пленным приставлен был, говорит: «Отвари им картошки. Голодные они… люди всё же». Я наварила картохи, булок в печи испекла. Японский офицер разломил каравай, понюхал. Аж глаза от удовольствия прикрыл. И говорит: «Хлебом пахнет. Как хорошо». На чистом русском языке говорит. Я поразилась, давай его расспрашивать. Оказывается, у него мать – русская, из наших эмигрантов. «Так как же ты, гад такой, на свою родину руку поднял?!» – спрашиваю его. А он в ответ: «Не всё от нас зависит. Откажись я – самому не жить и мать бы в тюрьме сгноили. Её в заложницы взяли». Я всё одно твержу ему: «Но ты-то себе шкуру сохранил. А вот муж мой Михаил погиб на фронте. И друг мой, Тарас, подорвался на вашей японской мине». Офицер лишь несколько слов проронил: «Это война. На войне жертвы неизбежны». Наутро пленных японцев увезли в Читу. Что дальше с ними было – не знаю.
В палату вошла медицинская сестра: время процедур. Сделала бабушке Маланье инъекцию. Старушка заметно приободрилась.
– Я и тонула, и машиной кости мне переламывало, и с медведем в тайге нос к носу сталкивалась, а фонари на реке горе-е-ли. Ни разу за всю войну свою вахту не пропустила, всяк уроженец с Шилки подтвердит, – подняв вверх глаза, словно видя их далёкий свет, с заметной гордостью заключает Мария Николаевна.
Маланья, Мария Николаевна Гребнева, реально существующая женщина. Она из семьи забайкальских гуранов. Гуран (или метис) – человек со смешанной кровью, в родове которого могут быть тунгусы, китайцы, буряты, русские. Название «гуран» (cамец косули) получили за то, что в зимнее время носили шапки с рожками, пошитые из шкуры, снятой с головы косули.
Фото из открытых источников
