Машину кидало из стороны в сторону, лихо подбрасывало на ухабах. Мы выехали из Чары рано утром, в пути были уже два часа, а не проехали и половины пути до забойного пункта у подножия горы Апсат. А там предстоял пересчёт животных, выбор племенных быков и отбраковка больных, не набравших веса оленей.
Нужно было спешить, стадо уже в загоне. Отроги сопок хоть и богаты ягелем, да на колхозное стадо корма не хватит (в 1973 г. в трёх животноводческих колхозах Каларского района – «Красный таёжник» с конторой в Кюсть-Кемде, «Заря» с конторой в Чапо-Олого и колхоз «Северный» с конторой в селе Средний Калар – насчитывалось 10792 головы оленей).
Газик опять забуксовал. Наш водитель, крупный сорокалетний мужчина с резкими вырубленными чертами лица, чертыхался, закусывая до крови губы. Пассажир, пожилой щуплый эвенк с жёлтым скуластым лицом и раскосыми, прищуренными глазами, невозмутимо успокаивал его:
– Дорога виновата, мы чо.
В конце концов, машина бесповоротно застряла в сугробе. Пассажир вылез из кабины, оглядел беспомощно буксующие колёса и с сожалением заметил:
– А олень бы прошёл.
– Ч-чёрт! – выругался председатель колхоза «Красный таёжник» Михаил Георгиевич Круглов, а за рулём был именно он. – Ты бы помолчал, Афоня. Разговорился больно… Машина хоть и не олень, а чует, что ты ей не доверяешь.
Афанасий Спиридонович обиженно шмыгнул носом и молча взялся за лопату, начал разгребать снежный занос.
Наконец, общими усилиями мы убрали затор на дороге. Курбалтунов, оленевод, остаток пути не проронил больше ни слова. Он возвращался после короткого отдыха у оседлых сыновей в бригаду, напросился к нам в попутчики. На забойном пункте, куда его помощники пригнали стадо, Афанасий Спиридонович стоял у костра, невозмутимо посасывая трубочку, но в глазах жило беспокойство. Ждал, как оценят работу.
– Потери небольшие, да вот олени не очень упитанные, – с деланной хмуростью промолвил председатель колхоза. У Афони дёрнулся на шее кадык. Круглов заметил это и успокаивающе похлопал эвенка по плечу: – Шучу. Твоих быков, самцов оленьих, для улучшения породы в других стадах используем.
Специально для меня, корреспондента областной молодёжной газеты, добавил:
– Наш Афанасий, можно сказать, на нартах родился, на нартах и вырос. Много чего о жизни оленьих пастухов знает. Порасспросите-ка его.
Но беседа не клеится. Курбалтунов на все вопросы о специфике жизни оленщиков лишь пожимает плечами в ответ. Мол, и без слов понятно. Говорю ему, что я – горожанка, плохо представляю жизнь кочевника. Он в ответ бросает короткую фразу:
– А чего тут брехать? Ночью мало-мало спим, днём за олешками бегаем.
– Вот только у пастухов недочёт. Отчего бы? Слышал, поди, бригада с Сюльбана чуть не треть стада растеряла. Видно, оленеводы огненной воды напились да сладко спали. Чересчур сладко, жало комарья не учуяли… – подначивают Афанасия на разговор забойщики.
– Э-э-э! Пастухи в селе на отдыхе пьют водку, спорить не буду. Сам к бутылке прикладывался. А в тайге когда? – вступается за сородичей Афоня. – Летом оленям от мошки да гнуса спасу нет. Животные голову теряют – света белого не видят, в болотах тонут, от стада отбиваются. Вот и веди их на гору, где ветрено, чтобы мошку сдувало, или дымокур жги. Осенью новая беда. Трава жухнет, колючей становится. Олени ноги накалывают и
кровослезом болеют. Тут ветеринара на помощь звать нужно. А зимой что? Зимой пастуху совсем легко, мошки нет, и к морозу животные привычные, болеют мало. Корм сами себе копытят.
Рабочие-забойщики засмеялись:
– Выходит, дядя Афоня, у тебя все девять зимних месяцев – отдых? Считай, на курорт не надо ехать.
Оленщик обиделся:
– Пошто курорт? Забот и зимой хватает. Изморозь упадёт, ягель, мох то есть, под ледяной коркой спрячет, стадо без пищи пропасть может. А то снег густой на землю ляжет, ловушки на каждом шагу приготовит, как шапкой наледи, трещины на реке прикроет. Олени в такую пору в воду проваливаются, в камнепадах ноги ломают. За ними, как за малыми детьми, присмотр нужен. Волки зимой опять же голодные, на животных-одиночек нападают. Тут гляди в оба, чтобы олень от стада не отбился, – подумав, добавляет старый оленевод. – Или взять пургу… э-э-э, не лучше злой жены, лютует, страсть.
Афанасий Спиридонович, наконец, сбросил оцепенение. «Разошёлся, – переглянулись зрители. – Ну, теперь держи животы покрепче, иначе от хохота надсадишься».
Дядя Афоня очень похоже изобразил разъярённую женщину, кидающую в мужа предметы утвари. Пастухи из других бригад, оказавшиеся у костра, и рабочие-забойщики засмеялись. А подбодрённый общим вниманием рассказчик продолжал – не рассказ, теперь уже настоящее представление:
– Пурга оленеводу хуже болячки. Глупая женщина скандалит: добром проси – не остановится, молчи – от обиды сильней ярится. Вот так же пурга: закружит, лютовать будет, пока не обессилеет.
Если через несколько часов непогода утихомирится, ещё полбеды, оленей легко сыскать. А коль суток трое вьюжило, следы все замело. Кто знает, где стадо искать?
Афоня кинул взгляд на своего молодого помощника и, к общему удовольствию слушателей, в лицах представил сцену поиска затерявшихся оленей. Изобразил, как пастух в растерянности бегает по тайге, натыкается на деревья, вязнет в снежных сугробах. И в конце концов угождает… прямиком в медвежью пещеру.
Рассказчик сонно потянулся, почесал ладонью под лопаткой, широко зевнул – ну вылитая медведица! Следом представил зрителям и её оробевшего гостя с трясущимися от страха коленками. Но хозяйка пещеры оказалась покладистой, подвинулась и махнула лапой: ложись, мол, рядышком.
Оленеводы покатились со смеху. Лишь Пётр, молодой мужик, помощник Афанасия, кисло сморщился. Шутки наставника ему явно не по нутру пришлись. Но смолчал.
Я же, помня совет председателя колхоза расспросить бывалого таёжника о специфике работы «на стаде», тормошу Курбалтунова. Прошу оленьего пастуха вспомнить самые запоминающиеся вехи кочевья. Он лишь недоумённо пожимает плечами в ответ:
– Я чо? Я как все агикане (таёжники – эвенк. яз.). За олешками слежу. Как ягель прикончат, перекочёвку готовлю.
– А жена с такой жизнью мирится?
– Но. Старуха моя за мной всегда как тень следует.
…Жизнь наших оленеводов вроде бы внешне непримечательна. Но для них она расцвечена таёжными красками и наполнена лесной музыкой. У кочевников и календарь свой, природный. Взять зиму. Декабрь по-эвенкийски называется «хэгды» («самый долгий месяц»). Таёжники с нетерпением ждут день зимнего солнцестояния, когда «солнце на лето, зима на мороз нацеливаются». По убеждению эвенков, медведь именно в этот день в берлоге на другой бок переворачивается. Январь-февраль коренные северяне называют «временем звенящей морозной тишины», и это время отмечено появлением потомства у медведиц. А вот март (или «эктэнкире») – «месяц растущих рогов». У самцов северных оленей растут рога, глухарь начинает «чертить снег» – птица выбирается из-под снежного наста и оставляет на нём следы от крыльев, волки в этот
период подбирают себе самок. «Туран» (апрель) – месяц прилёта воронов. У птиц в этот период брачные игры, они своими криками кру-ук, ку-ук будоражат всю окрестность. «Сопкан» (май) – месяц начала отёла важенок, а ещё это «весна света», «весна воды» и только потом полноправная или, по выражению эвенков, «голая весна»…
Долгие зимние месяцы оленеводы живут на становище в брезентовой палатке – покрытый корьем чум теперь лишь летом устанавливают. Но женщину в бригаде по инерции называют чумработницей. Курбалтунов пасёт стадо с женой. Она шьёт меховую одежду, выносит по утрам из палатки и сушит постель из оленьих шкур, печёт лепёшки и кипятит чай на печке-буржуйке. Но убеждена: варево на костре получается вкусней, чай – духовитее. И лишь потеплеет, покидает полотняный полог, колдует над огнём снаружи. Треск сучьев в пламени костра для неё словно беседа с близким другом. Огонь не раз подсказывал женщине: отощавщий во время зимней лёжки в берлоге медведь пожаловал, вокруг их стоянки бродит. Собаки много позже приближение зверя чуяли… Тут уж Афонин черёд с незваным гостем общий язык найти, особые ритуалы выполнить. Иначе беда, хозяин тайги не оставит семью пастухов в покое.
Вот сейчас у Афанасия новичок в бригаде появился. Бывалый оленевод для виду ворчит на него:
– Я чо? Неуч. Книг умных в интернате вашем школьном не читал. Какой из меня наставник? – Но на самом деле старый оленщик доволен: есть кому передать знания о тайге, обычаях предков. Учит неопытного пастуха, как умилостивить голодного после зимней спячки медведя: – Ты, Петруха, поверх его когтей на деревьях зарубки не оставляй, выкажи уважение, признай за ним право на меченую территорию. Иначе ами-кан шибко осерчает. – Подсказывает своему ученику, как жить в тайге рядом с волками и сохранить при этом оленей: – Ты, паря, помни, зверь тоже о своём помёте печётся. Если у хищника пещера по соседству с загоном домашних животных оказалась, горячку не пори, ружьё сразу не хватай в руки – волк твоих оленей не тронет, он понимает: ты следом придёшь, в отместку его щенят порешишь.
Дед Афоня учит молодого пастуха выхолащивать самцов, а если придётся, то самому и «повитухой» быть во время отёла важенок. Подсказывает Петру, что пастуху следует доверяться вожаку стада – тот сумеет вывести к жилью:
– Орон (олень, вожак стада) по-эвенкийски означает «макушка головы», он совсем как человек, не даст тебе пропасть в тайге.
С «большой землей», то есть селением Кюсть-Кемда, где расположена контора колхоза, бригаду оленеводов связывает лишь писк передатчика переносной радиостанции. И поэтому пересчёт и забой животных – долгожданное событие. Где ещё всем пастухам вместе собраться удаётся? Вот когда можно отвести душу в разговорах, а то и состязания устроить: кто кого перепоёт да лучше сказки сказывать станет. Афоне тут равных нет, часа три без устали может разные истории плести: о невидимых духах-помощниках, о предках-великанах, оставивших после себя напоминания – рисунки на скалах. Небылицы, на первый взгляд. Но эвенки к мифам бывалого пастуха очень внимательно прислушиваются, черпают из них науку выживания.
– Наверное, хочется пожить в тепле, в посёлке – как живут другие люди? – интересуюсь у старого оленевода.
Афанасий Спиридонович согласно кивает головой:
– Но! Шибко люблю тепло, но тепло от оленьих шкур в палатке… А в посёлке я пробовал жить. У старшего сына Грихи. Худо там. Смотрел на электрическую лампочку – тосковал по солнцу. Трогал ладонью потолок, стены в избе: эва, словно зверь в клетке заперт. Совсем больной сделался. Сбежал через месяц. На воздух, на вольный простор, к своему стаду.
Афоня наклонился ко мне и шёпотом добавил:
– Мой род, девка, от волков начало берёт. Когда-то женщина, моя пра-пра-бабка, понесла от клыкастого собрата. С тех пор её потомки не могут жить в неволе. Чахнут. Вот так-то! – Прищурился, вздохнул и добавил: – А хозяйка моя произошла от важенки, оленухи то есть, не иначе, потому и загон в силах терпеть. Вон у Грихи цельный месяц в избе гостила, и хоть бы хны… У сыновей, их у нас шестеро, наша кровь перемешана. Не знаю, чей верх возьмёт.
…Сколько помнит себя Курбалтунов, его жизнь связана с оленеводством. Орон – кормилец, друг, советчик.
– Олень – не простое животное, он – наш предок в древности. Об этой животине заботиться надо, как о самом себе, – убеждённо говорит старый пастух.
…К вечеру пересчёт животных в колхозном стаде был завершён. Председатель колхоза попрощался с забойщиками и пастухами. Мы сели в уазик: надо до полуночи успеть вернуться в райцентр. Оленевод Афанасий Курбалтунов отказался вернуться в посёлок. Остался в тайге со стадом оленей. Долго в снегах виднелась всё уменьшающаяся фигурка старого эвенка. Он смотрел нам вслед.
Село Кюсть-Кемда, колхоз «Красный таёжник», Каларский район, 1973 г.
Последнее кочевье
В 1979 году мне вновь удалось попасть на забойный пункт совхоза «Чарский» (созданный в 1977 г. объединением колхоза «Красный таёжник» и колхоза «Заря»), что расположен в северной тайге, вдали от селений. У подножия гольцов, на месте богатом ягелем, построено зимовье и сооружён загон для животных.
На этот раз мы вместе с начальником ветеринарной службы Александром Петровичем Чучалиным приехали к базе оленеводов уже после полудня. Пересчёт сохранённых оленей, их выбраковка были окончены накануне, и забой оленей вёлся с раннего утра. На шестах были подвешены освежёванные шкуры животных. Зрелище напоминало поле битвы. На белом снегу ярко выделялись уже прихваченные морозом окровавленные туши. Над ними кружило чёрное вороньё. Словно тризну справляют, пришло мне в голову. Но тут же постаралась отогнать печальные мысли.
Сюда, к подножию гор, на этот раз пригнали своё стадо старые оленеводы – эвенки Григорий Ильич Павлов и его жена, чумработница Александра Ивановна Курбалтунова. С ними старшие сыновья Илья и Григорий – приехали из посёлка проведать стариков. Тут же и младший – шестнадцатилетний подросток Николай. Он ещё школьник, живёт в Чаре, в интернате. Но сейчас ноябрь, каникулы.
Илья и Гриша «учёные», у них за плечами десятилетка. Коля пока «профессор наполовину», шутят братья: он учится в седьмом классе. В кои-то веки cемья собралась вместе. Павловы греются у костра. И разговор у них, судя по всему, жаркий.
Прислушиваюсь к их спору.
– Не-ет, пастухом не стану, и не ждите, – петушится Колька. – Не для того в школе геометрию с физикой грызу, чтобы после схоронить себя заживо в тайге. Я вон, как Илюха, на шофёра выучусь. Тёплая сидушка всю зиму под ж… будет. Кра-а-сота-а!.. Не надо ноги в кровь по снегу бить, за оленями гоняться.
– Старикам работник нужен, пойми, – пытается утихомирить подростка старший брат Григорий. – Но. А в тайге безвылазно сидеть нет нужды. Можно всё по-умному организовать. Скажем так: одна бригада, то есть пастухи и чумработница, месяц в тайге с оленями кочуют, другие работники в посёлке живут, отдыхают. Потом на смену заступают. Нынче оленеводам без техники нельзя, без радиоприёмника, – повысил голос Григорий, заметив, что ветеринар прислушивается к разговору. – Поймёт это совхозное начальство, молодёжь пойдёт «на стадо». Тот же Колька одним из первых вызовется…
– Ловко рассудил – за других. Ты про себя скажи, – не унимается подросток.
– Да я что? Я – при оленях, у геологов каюром работаю. А что семейное стадо не беру… так заработок хороший бросать жаль, семья у меня, – прячет глаза Гриша.
Илья, средний сын, тоже отмалчивается, отводит глаза в сторону от вопрошающего взгляда отца.
Старые оленеводы сидят у костра, молчат. Щурятся на дым и слушают, как шумит молодёжь. Потом Павлов грустно говорит:
– Старый я, мало-мало три года до пенсии осталось. А за олешками бегать надо. Километров двадцать, а то и поболе в сутки. Кто меня заменит?
Пастух подкинул поленья в костёр и словно увидел в огне что-то, вздрогнул. Сказал сыновьям:
– Однако, скоро в последнее кочевье отправлюсь. В страну Печального вечера. Знак мне был. Олени в небо поднимались, и после таяли в дыме.
Чучалин, стоявший поблизости, хотел возразить. Александра Ивановна, жена оленевода, остановила ветеринара, ласково взяв за рукав:
– Видение ему было. А мы, эвенки, верим в предсказания духов.
В этот вечер разговор больше не клеился. Устроились на ночлег в зимовье.
…Это кочевье и в самом деле стало последним для пастуха Григория Павлова. Вскоре он ушёл из жизни.
Совхоз «Чарский», Каларский район, 1979 г.
* * *
Видение старого оленевода оказалось пророческим. С наступлением перестройки совхоз «Чарский» был расформирован. Олени розданы бывшим пайщикам. Но эвенки не сумели сохранить частные стада. Повсюду закурились костры, на них жарились шашлыки из оленины. Казалось, обильной еде и выпивке не будет конца. Но домашние животные очень быстро с дымом костров ушли на небо. В совхозном стаде на 1 января 1979 года было 7 965 голов животных. Десять лет спустя во всем Каларском районе у частников от силы можно было насчитать лишь сотни три домашних оленей.
Нина КОЛЕДНЕВА
Фото: Александр САВЧЕНКО
