С Петром Кузьминым мы познакомились осенью 1979 года, когда снег стыдливо прикрыл белой пеленой слякоть разбитой дороги, ведущей к конторе совхоза и жилым домам в северном селе – пристанище оленьих пастухов.
…Кюсть-Кемда – эвенкийский посёлок, притулившийся у подножия могучих скал Кодара, разделён озером Люксугун, словно границей, на две части. По левую сторону от природного водоёма, на пригорке, красовались новенькие срубы двухквартирных домиков. Ладные и крепкие, словно белые грибы. А по правому берегу, в низине, мостились старые, почерневшие бараки. Ни дать ни взять грибы-поганки, вытесненные подосиновиками – своими породистыми собратьями – в болотину.
Но гнилушки оказались обитаемыми. В одной из них жил старый оленевод, известный на севере сказитель Пётр Михайлович Кузьмин. Сам он, правда, иначе представляется незнакомым людям:
– Пьет… Михалыч.
Да, он шутник известный.
Мороз на дворе всё наглел, набирал силу. В берлоге деда Петра (так он называл свою комнатёнку в бараке) было, пожалуй, чуть теплее, чем на улице. Углы комнаты и пол покрылись инеем, хозяевам – старому пастуху с женой – приходилось даже дома ходить в валенках. Тепло держалось лишь в метре от раскалённой печи. Кузьмин подкинул в нее поленья, похвастал:
– Недолго ещё госпоже печурке прислуживать буду. Летом, девка, в новую квартиру въезжаю. Видела домики на пригорке? Вот там со своей старухой и заживем. Как большие начальники. Будем лежать себе на кровати да в потолок поплевывать.
Дед от удовольствия покрутил головой и дробненько засмеялся:
– А чего не плевать-то? Батареям, поди, не надо в пояс кланяться, как печке, чтобы не выстыли.
Я снова приехала в Кюсть-Кемду через несколько месяцев. Дома-крепыши на пригорке были уже заселены, в окнах плескались разноцветные занавески.
– Э-э, не тут оленеводов ищешь, – посмеялись местные жители. – Новоселье «спецы» справили, в основном, люди пришлые. А эвенки ниже живут, на болотине. И дед Михайлыч в своей берлоге, где же ещё?!
Петра Кузьмина мы встретили по дороге в баню. Поход в общественное банное заведение – событие в посёлке. Выход в свет. И дед приоделся по случаю. На нём была фетровая шляпа и новый костюм – правление совхоза подарило, когда его провожали на пенсию. Пиджак, правда, был одет прямо на голое тело. Оленевод спешил, но всё же остановился похвастать обновой.
– Как начальничек, а? – покрутил головой и засмеялся довольный дед.
Через пару часов он распаренный вышел из сельского «присутственного места». Мы (я и мой попутчик, работник районного военкомата) устроились вместе с оленьим пастухом отдохнуть на берегу озера, что плещется в центре села.
– Отчего не выехал из барака? – спрашиваю у Петра Михайловича.
– А? Чего-чего? – он прикидывается, что не расслышал.
Кузьмин явно не настроен обсуждать этот вопрос. Но я кричу ему в самое ухо:
– Мы на новоселье приехали. Вот и бутылочку горькой с собой прихватили.
Дед Михайлыч смягчается. Слух к нему тотчас же возвращается. Объясняет:
– А умные люди, спасибо, отсоветовали. Вовремя подсказали, что батареи – не печка. В печь дров накидал, она и пышет от жара. А ты млеешь от удовольствия. Батареи же чуть теплятся. Эво! А в старости кости тепла просят.
Не нужно и гадать, умники обвели доверчивого старика, и кто-то из них, скорее всего, заселился в новый добротный дом.
Русский человек после баньки добреет. Эвенк, оказывается, тоже. А стакан водки вовсе делает его разговорчивым.
Дед Кузьмин, расположившись на берегу озера, истории свои начал неожиданно:
– Слышали про нелюдей, что человечиной питаются? Людоедов то есть? Их племена к нам в Чарскую долину в давние времена, когда ещё мой прадед своего первого медведя завалил, прикочевали с севера. В самом ягельном да ягодном месте чангиты чумы свои разбили. Во как. Наши сородичи – люди мирные. Потеснились, дали место гостям. Чего уж там, живите, тайги не жалко. Но стали примечать: девки, что поядрёнее, одна за другой пропадать начали. В чумах гостей пир горой, а по утрам куча костей у костровищ навалена. С чего бы это? На охоту чужаки не ходят, день-деньской спят, по ночам же дружное чавканье раздаётся. Да ещё пердёж, словно колотушками по барабану с десяток людей враз молотят.
Пётр Михайлович любит ввернуть в разговоре забористое словечко. А тут ещё сморщился и носом повёл из стороны в сторону, будто на него вонью нанесло. Мы покатились со смеху, а деду того и нужно – не терпит безразличных слушателей. Отсмеялись. И он продолжил:
– Шаман, Улунхой его кликали, предупреждал сородичей, что тут не чисто. Видение у него было: земля в тайге оголилась, и мертвяки по ней бредут… Да к нему не прислушались. А у старика дочка была. На лицо – заглядение! Глаза ярче звёзд. Сама свежая, как корень сараны. Но девчонка в детстве ногу повредила, и с тех пор хромая была. Старик свою кровинку, хоть она и хромоножка, любил, глаз с неё не спускал.
Как-то подластилась она к отцу, отпросилась голубики набрать. Отпустил. Строго-настрого наказал при этом: от подруг не отставать! Но… где ж ей за резвыми сверстницами поспеть?
Вот ночь тёмным покрывалом долину накрыла, в убор звёзды вплела. Подружки все в родные чумы возвратились, хромоножки нет.
Улунхой звал дочку, эхо лишь стон в ответ приносило. Наутро к гостям в стойбище направился. Чувствовал, что там искать надо. Разгреб у очага ещё дымящиеся кости. И нашел одну – человечью, криво сросшуюся, обглоданную. По ней горькую участь своей дочери узнал.
Старик-шаман догадался о причине, по которой его родное племя так быстро поредело. Горько заплакал. И где падала его слеза, там камень обугливался, а дерево прахом рассыпалось. Долго лил слёзы безутешный отец, оглянулся – а вокруг безжизненная пустыня. Всё песком покрыто.
Так с тех пор в нашей тайге и появились мёртвые пески, пустыня Чарская. Слышали, поди? – окликнул нас рассказчик. – Да её с самолёта, говорят, хорошо видать. Сам-то я не летал. Эвенку по земле, как оленям, привычно бегать. Небо – птицам обживать.
Но… дальше сказ слушайте, это ещё не всё. Орочону заказано даже при горе влагу лить, слёзы и стенания завсегда к себе другую беду притягивают. Улунхой знал об этом, да на сородичей осерчал, что не вняли его словам. В видение его не поверили. Эво как!
…Слушаем. А дед Пётр продолжает повествование:
– Э-э, девка, Чарская долина с самолёта только очаровывает, а мы, эвенки, знаем: это гиблое место, долина мёртвых. Не только древних людоедов помнит. Сюда уже в наши дни – в пятидесятом году, кажись, – живых мертвецов из штолен пригоняли. С Мраморного ущелья прямиком. Кровь на пробу брать. У них в крови болезнь была – от лучей, что смертоносные камни испускали, когда их крошили. Вот-вот, ей, болезни-то, и название «лучевая».
Сказал. И осёкся. Замолчал. Ничем не расшевелишь.
В 1945 году мир был на грани новой войны. Между странами СССР и США, бывшими союзниками, началась гонка по созданию ядерного оружия. Атомная бомба становилась самым значимым аргументом в дипломатии.
Академик И. Курчатов отрапортовал, что уже в ноябре 1948 г. будет собран первый экземпляр атомной бомбы. Но утверждённые Сталиным планы были сорваны.
Требовалась урановая руда. В 1946 году опытный «атомный котёл» был загружен в Москве радиоактивным топливом, доставленным из стран Восточной Европы. Необходимо было избавиться от этой зависимости. Поиски урана спешно велись по всей стране Советов…
В конце лета 1948 года геологи проводили авиапоиск на севере Забайкалья (Каларский район). Лётчики такие полёты называли «облизыванием рельефа». Летать приходилось на минимальной высоте. Лишь таким рискованным способом можно было получить данные о радиоактивности пород. Десятки, сотни вылетов. Всё впустую… Но вот прибор зашкалил над ущельем Мраморным, на самом севере Читинской области, в районе горного хребта Кодар. Для точной привязки к месту с самолёта был сброшен «вымпел» – многочисленные обрывки газет.
В сентябре начальник геологической поисковой партии В. Токин отправил в ущелье Мраморное отряд геологов под руководством Ф. Тищенко. Навьюченные лошади не смогли преодолеть каменистые склоны и вскоре погибли от бескормицы. Но отряд (люди) всё же дошёл до ущелья и обнаружил среди обрывков газет глыбы с высоким – тридцатипроцентным! – содержанием урана. В мире до тех пор были известны месторождения, в которых уран измерялся лишь сотыми долями процента.
В ноябре сорок восьмого года рядовой геолог Фёдор Тищенко был срочно вызван в Москву. В рюкзаке он вёз специально отобранные куски руды. Тищенко выложил их на стол в приёмной Берии. В надежде, что один из образцов украсит кабинет главы Спецкомитета. Но Берия, в отличие от других исполнителей проекта, был прекрасно осведомлён о невидимой опасности, исходящей от красных камней. Курчатов проинформировал его, что «…опыты, произведённые секретной радиационной лабораторией Академии медицинских наук на животных, даже при пусках котла на относительно небольших мощностях, привели во всех случаях к… смерти… из-за изменения состава крови и нарушения явлений обмена в организме».
Все образцы руды были срочно переданы учёным. Данные о высокой концентрации урана подтвердились. Решение о начале работ по разработке месторождения последовало незамедлительно, принималось по личному указанию Сталина.
Постановление СМ СССР № 172-52 с грифом «Совершенно секретно» было издано 15 января 1949 года. А уже через восемь дней для обеспечения деятельности Ермаковского свинцового рудоуправления было начато создание лагеря заключённых.
«Российская газета» – федеральный выпуск №3385
Старого сказочника мы с офицером райвоенкомата, сознаюсь, поджидали у бани не случайно. В военном билете эвенка значилось, что после войны Кузьмин служил в войсках МВД. Здесь, в Каларском районе. «Дед должен знать о тайне Мраморного ущелья!» – был убеждён мой спутник.
Лагерь-призрак
В Мраморном ущелье был развёрнут ГУЛАГ. Первую партию работников в тюремных робах переправили в Чару (Каларский район) с «материка» на самолётах. Остальных заключённых доставляли по зимнику Могоча?–?Тупик?–?Синельга протяжённостью около 700 км. Житель села Тупик на Тунгире эвенк Анатолий Васильевич Абрамов вспоминает, что через их селение в феврале-марте 1949 г. в сторону Нелят и Чары по зимнику проходили нескончаемым потоком грузовые машины с крытым брезентом верхом. Конвоиры объясняли местным жителям, что везут на рудник Ермаковский пленных немцев. Но лишь охранники отворачивались или уходили обогреться и перекусить, полог на машинах откидывался и заключённые просили у северян хлебушка, махорки, водички. Это были русские люди!
Но кто такие? Один из мифов, которыми со временем обросло ущелье Мраморное, гласит, что заключённые, пригоняемые для работы в штольнях, были в основном люди добропорядочные, офицеры советской Красной армии, попавшие в плен к фашистам, часто из-за ранения, в бессознательном состоянии. Но это рассматривалось как предательство Родины, и в наказание – работы в ГУЛАГе…
Берусь оспорить миф. Были среди них и истиннные предатели, сподручные генерала Власова, всей армией перешедшие на сторону врага в годы Великой Отечественной войны. В конце сорок девятого года их отправили отбывать наказание в Борлаг. Они люто ненавидели советскую власть и не думали раскаиваться. На одном из этапов пересылки перебили конвоиров, скрылись в тайге.
Об этом знаю от своей мамы, Герасимовой Валентины Петровны. Она в годы войны была главным и единственным (до 1950 года) врачом в северном Тунгокоченском районе. Казалось, войну северяне пережили. На ноги надо подниматься. Но начали пропадать люди, отправившиеся в тайгу на заготовку дров. А это были женщины, старики, подростки. После находили их трупы – без одежды, случалось, обглоданные. Но прикус от зубов не был волчьим, скорее, человеческим… Маме в присутствии милиционера приходилось вскрывать трупы. Позднее преступников всех выловили. Местные охотники знали всех своих звероловов и оленщиков, знали, кто из них где белкует. И по оставленным следам, дыму от костров выследили чужаков. Это были беглые власовцы. Одежду со своих жертв они срывали, чтобы самим прикрыться, а отнятой скудной снедью не довольствовались, готовили впрок консервы из человечины… Их всех препроводили к месту приписки, в лагерь «Борский».
15 января 1949 г. Сталин подписал Постановление Совета Министров СССР № 172-СС «Об организации геолого-разведочных работ на Ермаковском месторождении свинца».
По предложению Берии, в целях засекречивания работы проводились под видом разведки и добычи руд титана и свинца. Совет Министров СССР постановил « …а) организовать в 1949 г. промышленную разведку на Ермаковском месторождении свинца, открытого Министерством геологии, и попутную добычу свинцовой руды; б) организовать для этой цели в системе Первого главного управления при Совете Министров СССР рудоуправление; в) присвоить рудоуправлению наименование «Ермаковское рудоуправление»…»
Совминовское постановление предусматривало создание ГУЛАГа<…>. Новый Борлаг напрямую подчинялся Москве, и его снабжение шло из столицы. Отвечал за эту работу Л.П.?Берия. Это был особый секретный лагерь, похожий на призрак. Его местонахождение обозначалось очень коротко – «п/я 81». Единственным населённым пунктом в тех краях оказалось эвенкийское селение Чара. Дорог нет, лишь оленьи тропы. До ближайшего аэропорта в городе Чите – 650 километров. Оборудование для рудника завозили из Читы самолётами. На этой операции были задействованы 62 «Дугласа».
О невероятной важности этого объекта говорит тот факт, что часть заключённых перебросили сюда со строительства 247 (будущий Челябинск-40) – оттуда, где сооружался первый промышленный комплекс по наработке ядерного топлива.
…Через семь месяцев на руднике Мраморный добывали уран из пяти штолен, проходка которых велась на высоте 2300 метров.
Газета «Забайкальский рабочий», № 4, 11 января 2007 г.
Нина КОЛЕДНЕВА,
наш спец.корр.
Фото из открытых источников
Продолжение следует
