«С твоей любовью, с памятью о ней
Всех королей на свете я сильней!»
В. Шекспир
Антипин Василий Александрович
родился 25 апреля 1905 года на прииске Белогорский Иркутской области в семье горного инженера. В городе Канске Красноярского края в 1928 году окончил совпартшколу, работал агитатором, вовлекал молодёжь в комсомол.
В 1932 году Красноярский крайком коммунистической партии направил его на север Читинской области – в посёлок Тунгокочен для организации колхоза. До 1935 года он – председатель колхоза «Пробуждение», затем до 1938 г. – помощник первого секретаря Витимо-Олёкминского окружкома партии в посёлке Калакан, где был репрессирован по статье 58 УК как враг народа. В 1940 году его дело закрыто, он восстановлен в КПСС и направлен в Чару для организации газеты Каларского района. «Северную правду» он редактировал шесть лет. После окончания Хабаровской ВПШ направлен на работу в «Забайкальский рабочий», где трудился спецкором отдела сельского хозяйства. Позднее редактировал ряд районных газет, последние 10 лет перед уходом на пенсию – «Нерчинскую правду». Реабилитирован в 1996 году.
В середине 50-х В. Антипин переехал в Читу, трудился инструктором кино в облсовпрофе, вёл на телевидении цикл передач «Забайкалье туристское». В то же время активно сотрудничал с «Забайкальским рабочим». Писал рассказы, которые опубликованы в сборниках «Встречи», «Тайга – мой дом», ездил с писателями по области на встречи с читателями. Один из авторов книги «Там, за Удоканом…». Награждён медалями «За трудовую доблесть», «Ветеран труда». Умер в Чите 10 января 1979 года.
На пороге кабинета редактора появилась взволнованная, взъерошенная женщина:
– Вы Антипин?
– Да.
– Я лектор обкома партии, – высокомерно произнесла она. И почти в приказном порядке: – Мне срочно нужно попасть к трактористам. В райкоме не оказалось свободных машин, направили к вам.
Василий Александрович мог бы, конечно, отговориться: «срочный выпуск газеты», «шофёр в отпуске» и «вообще он не обязан работать таксистом». Но он не стал возражать. Однако решил сбить спесь с решительной дамочки:
– Хорошо. Подождите минутку, схожу за стажёром.
Стажёр – это я, только что приехала из Москвы на каникулы. Дом, где жили мои родители, в одном дворе с редакцией.
– Дочка, поедешь со мной в командировку? – спросил он меня. – Сама поведёшь машину.
Я, конечно, обрадовалась. Отец научил меня управлять «москвичом», и я с удовольствием садилась за руль, когда он брал с собой в поездки.
Поехали. По пути вдоль просёлочной дороги километра с три – глубокий овраг. Оплошай на секунду – полетишь, как в пропасть. На этом участке я вела машину особенно осторожно. Когда миновали опасное место, взглянула в зеркало. Наша пассажирка, съёжившись, забившись в самый угол сиденья, закрыла глаза от страха. Когда мы засобирались в обратный путь, женщина, умоляюще глядя в глаза отцу, произнесла:
– Василий Александрович, прошу вас, ведите машину, пожалуйста, сами…
Отец мой мечтал о сыне, который не только продолжил бы его род, а и заменил в профессии. Поэтому он воспитывал меня как мальчишку: научил плавать, скакать на лошади, стрелять из винтовки, с помощью шеста подниматься на лодке против течения, ставить сети и многому другому. Правда, и в школе на уроках военного дела нас учили стрелять из винтовки, все мы, подростки, были ворошиловскими стрелками, с гордостью носили значки БГТО («Будь готов к труду и обороне!»). Смешно сказать, когда я вышла замуж, обстреляла мужа-геолога на спор.
Больше всего отец заботился о моём кругозоре. В пять лет научил читать, во втором классе просто «проглотила» книгу «Всадник без головы». Подрастая, оказалась в сложном положении. Мама Татьяна Платоновна (она работала всю жизнь рядом с отцом – была наборщицей, верстала газету) приучала меня к девчачьим занятиям: учила вышивать гладью, крестиком, вязать кружева. А отец говорил: «Брось ты эту матату! Вырастешь, выучишься, это сможешь купить. В магазинах всё будет. Больше читай». Когда я окончила школу с золотой медалью, отец сделал мне дорогой подарок: ссудил библиотечку русских классиков. В те годы их произведения издавали в приложении к журналу «Огонёк».
Отец любил животных и прощал мне разные причуды с ними, особенно в детстве. У нас всегда водились собаки. И не одна, а две-три. Как-то вечером мы сидели за ужином. За окном послышалось жалобное повизгивание. Отец вздохнул: «Вот изверги! Выбросили собачат на мороз. Чего бы не раздать людям…» Наутро, когда родители ушли на работу, я (мне было пять лет) перетащила заледеневших, уже мёртвых щенят в дом и засунула их в ещё не остывшую печку-голландку, надеясь, что они оживут. Мама в обед с порога повела носом:
– Чем это у нас воняет?
Открыла печку и ахнула. Стала меня ругать: «Ишь, что придумала…» Но отец её остановил: «Подожди. Дай, я ей объясню». И объяснил, что из мёртвых не воскресают.
В другой раз я пожалела хромую лошадь, которая скиталась по посёлку, где не было травы. Скормила ей целую булку хлеба. Когда родители пришли на обед, в доме не оказалось ни крошки. И опять мне нагоняй от матери, а отец снова встал на мою защиту. Он никогда не ругал меня, не наказывал, а когда я болела, заботливо ухаживал. Чтобы развеселить, брал в руки гитару, клал её на мою подушку поверх головы, прямо на ухо и исполнял вальсы. Звук получался как у гавайской гитары.
Он вообще умел утешить меня. Как-то, после восьмого класса, мы сдавали экзамен по литературе. Я читала стихи Лермонтова, за что меня похвалили. Корреспондент местной газеты г. Хабаровска написал репортаж, где вместо меня похвалил мою тёзку. Было обидно до слёз. А отец сказал: «Бывает, дочка, ошибаются журналисты. Наверное, он поторопился. Ты не расстраивайся. Сама-то знаешь, что именно тебя похвалили…» В общем, я была папиной дочкой.
Как же я тосковала, когда в 38-м году его арестовали как врага народа! В годы репрессий в далёком таёжном посёлке Калакан подмели всех коммунистов, в том числе и первого секретаря окружкома партии, помощником которого был мой отец. В сфабрикованном НКВД деле их обвинили в том, что они якобы устроили заговор против советской власти, создав правотроцкистскую организацию. Их садистски пытали, иных замучили до смерти, расстреляли без суда и следствия. Но части калаканцев повезло. Берия, сменивший Ежова, сделал широкий жест: освободил четвёртую часть политзаключённых. Отец попал в число счастливчиков – его освободили в конце 39-го. Мы с Виктором (братом мамы, он на четыре года старше меня, с двух лет рос в нашей семье) жили в это время в с. Суворово Волоколамского района – нас спрятали в Подмосковье. При встрече я едва узнала отца. Его, всегда живого, весёлого, будто подменили. Был он очень истощён, хмур, словно злой волшебник стёр с его лица добрую улыбку. Только когда обнял нас, глаза его ласково потеплели. Это был он, мой родной папка…
Я не помню отца праздным. Ложился он спать в час ночи, а вставал в шесть утра и принимался за работу. Нас с Виктором с ранних лет приучал к труду. Как-то мама лежала в больнице. Отец попросил нас: «Ребятишки, сумеете помыть пол? Награжу килограммом конфет». – «Да», – обрадовались мы поручению. И старательно взялись за дело. Виктор лил на пол из ведра воду, а я размазывала её тряпкой по сторонам. Вернувшись с работы, отец взглянул на грязные разводы по всей комнате, почесал затылок и сказал: «Ай да молодцы!» Засучил рукава и сам взялся за тряпку. Но конфеты мы всё же получили – за старание. Он брал на рыбалку и охоту меня, когда подросла, или Виктора, учил разжигать костёр в непогоду, показывал, как и где ставить сети. Как-то в Чаре забросил нас с тётей (маминой младшей сестрой) в тайгу на сбор брусники. Я поставила сеть в указанном им месте и поймала пудового тайменя. Наверное, полпосёлка отведали из него ухи.
Как-то отец пристроил меня летом к старичку, который жил на заброшенной лесопилке в 12 километрах от Чары. Я приходила туда к вечеру с котомкой. Мы ставили сети, ночевали у костра. Утром, повесив сети на просушку, я отправлялась домой с уловом. Мы, дети войны, рано становились добытчиками. Мой улов мама раздавала товарищам по работе, соседям, оставив немного для семьи. Однажды мой напарник подвёл меня – ушёл на соседнее озеро с ночёвкой, оставил записку и карту от руки, куда я должна прийти. Уже темнело, я не решилась идти в незнакомое место. Хотя отец учил меня: «В лесу бойся не зверя – человека» (все опасались бамлаговцев, сбегавших со строительства БАМа). Страх загнал меня на сосну, где я просидела всю ночь.
В годы Великой Отечественной войны (отца не взяли на фронт из-за здоровья, подорванного в застенках НКВД) было очень голодно. Шесть лошадей, что были у редакции, пошли под нож, их съели всем коллективом, уже не на чем было выезжать в тайгу на заготовку ягод и грибов, как это было раньше. Отцу надо было заботиться о пропитании как коллектива, так и семьи. Наша корова Зорька без подкормки и витаминов совсем отощала, по весне пала, сдох и телёнок. Помню, как отец зимой, в самую стужу, отправился пешком вниз по Чаре километров за 80 в колхоз им. Ворошилова. Один из его друзей пообещал ему куль мёрзлой картошки, которую отец привёз на санках. В посёлок добрался на третий день, выбившись из сил. А там уже всполошились: «Антипин пропал! Замёрз или волки разорвали». Потом он рассказывал, как эти звери носились по обоим берегам, сверкая глазами, но к человеку не подошли. В тайге развелось много живности, а боеприпасы у охотников кончились.
Излюбленным местом отца было зимовье километров за сорок от посёлка вверх по реке Чаре. Туда мы поднимались с ним на лодке с шестами: отец – на корме, я – на носу. Там рыбачили и охотились, он приучил меня ходить по тайге за ним след в след, чтобы не хрустнула ни одна веточка, не спугнула зверя. Я с мелкокалиберной винтовкой – мелкашкой (ТОЗ), дулом вниз, осторожно ступая за отцом, исходила немало таёжных троп, но самой стрелять в коз довелось только однажды, когда они сдуру стали переправляться с другого берега прямо на меня. Слава богу, промахнулась и залюбовалась: они так красиво бросились бежать через песчаную косу в лес, махнув на прощанье белыми хвостиками, словно платочками, что я пожалела о своём выстреле. Да, голод не тётка…
А какое блаженство мы испытывали, возвращаясь с добычей домой! Не спеша плыли вниз по течению, а вокруг такая красота: кусты дикой смородины, черёмухи протягивали к нам ветви, словно руки, ласковое вечернее солнце серебрило воду. Отец, сидя на корме с веслом, слегка направлял лодку, пел. Он любил песни на стихи Кольцова, Есенина и других народных поэтов: «На заре туманной юности», «Всё васильки, васильки», «Уж не жду от жизни ничего я…» Стихи Есенина он читал и со сцены поселкового клуба, слегка картавя: «Ты жива ещё, моя старушка?..» У кого-то может сложиться впечатление, что отец не работал, а только занимался рыбалкой и охотой. Отнюдь! Ведь вся его работа была связана с тайгой. В северном посёлке не было никакого производства, только колхоз «Таёжник», работавший на нужды населения Чары, да оленеводческое хозяйство им. Ворошилова. Были, конечно, промыслы: эвенки шили из оленьих шкур дохи, унты, кумаланы (коврики). Север поставлял на большую землю дикое мясо оленей, целебные рога, пушнину (шкурки соболя, белки, горностая и др.), солёную рыбу, замороженную ягоду – бруснику, голубику.
Однажды, возвращаясь домой, мы потерпели бедствие. Нас в дороге прихватил дождь. Остановились, поставили палатку, развели костёр, легли спать, а лодку, как обычно, отец затащил на берег носом, подальше от воды. Утром просыпаемся – лодки нет. Вода ночью прибыла, и наше судёнышко тихо отправилось в самостоятельное плавание. Отец – настоящий таёжник – сообразил: внизу, совсем недалеко, есть небольшой островок, за который цепляются все коряги и вообще всё, что проплывает мимо. «Идём пешком по берегу, – сказал он, – где-нибудь лодка зацепилась». И правда, скоро мы её увидели. Стоит смирнёхонько в компании с сухостоинами, словно подружилась с ними. Отец разделся до трусов и поплыл за ней. Я тоже сунулась было туда же, но он строго приказал: «Не смей!» Я пощупала воду – холоднющая. Отец заботился о моём здоровье.
Вообще он был находчив в любых критических ситуациях. Когда мы учились в Хабаровске (он – в ВПШ, я – в девятом классе), однажды поздним вечером чуть не угодили в лапы бандитов. Курсантов расквартировали вместе с семьями по домам местных жителей. Нашу семью определили в комнатку, где за стеной жили молодые с младенцем, хозяйка и больной дед. Заниматься в оживлённой квартире нам с отцом было трудновато, мы готовились к урокам и семинарам в здании партшколы. Возвращаемся как-то домой, дорогу нам перегораживают два мужика: «Туда нельзя!» – и выставляют ножи. Отец, резко оттолкнув их в разные стороны, толкает и меня в загривок: «Беги, дочка!» Я побежала, он – следом. Мужики гонятся за нами. Схватив за руку, отец затащил меня в сени какого-то домишки, быстро нашарил крючок, запер двери. Бандиты начали ломиться, отец придерживал дверь за ручку. Когда преследователи утихли, он постучал в дверь квартиры. Что тут началось! Вопли, крики, детский плач. Наконец, угрожающий женский голос: «Только суньтесь! У меня в руках топор. Бошки-то поотрубаю». Мы оказались между двух огней. Посветив фонариком, отец вспомнил, что здесь проживает однокурсница из его группы (он был секретарём парторганизации, знал, кто где проживает). Постучав ещё раз, попросил пригласить её, назвав свою фамилию. «Такой здесь нет», – был ответ. За дверью шли какие-то переговоры, наконец, дверь отворили. Однокурсницу отца пришлось вытаскивать из-под дивана. Как она туда забралась – уму непостижимо. Оказалось, жильё двух сестёр примыкало к складу. Бандиты хотели через их квартиру попасть туда и уже до нас рвались в дом.
Приучая меня к самостоятельности, отец как-то втайне от мамы отправил нас с подружкой Любой Золотуевой (обеим по 14 лет) вниз по реке Чаре на озеро за карасями и ягодой километров за семьдесят в совершенно дикое место. Соблазнили своими рассказами местные охотники-рыболовы. Заснув летом в шалаше, покрытом только с одной стороны корьём, мы наутро проснулись «зимой». В конце августа выпал снег! Мы решили на шестах подниматься вверх по реке. Но Люба, стоя на носу, сделала неловкое движение (она не умела управлять лодкой), и я оказалась по грудь в ледяной воде. Неизвестно, какие бы ещё произошли с нами приключения, если бы не отец. Он плыл за нами на маленьком плоту и увидел, как мы сушимся у костра…
Когда я окончила семь классов, отца перевели в Могойтуй редактором районной газеты «Красное знамя». Я не могла продолжить образование, в бурятском посёлке старших классов в школе не было. Чтобы я не болталась без дела, отец определил меня в типографию ученицей наборщицы. С верстаткой в руках я встала рядом с мамой. Много позже, когда впервые переступила порог редакции газеты «Забайкальский рабочий», пробегая из ротационного зала через типографию со свежим оттиском, почувствовала себя в своей стихии. Запахи типографской краски, керосина, позвякивание шрифтов при вёрстке и ощущение ещё чего-то неуловимого, родного, растревожили мою душу. Скорее сердцем, а не умом я поняла, что никогда не смогу оставить дело, завещанное мне родителями.
Отец старательно учил меня журналистскому мастерству: как разговорить человека, слушать, не перебивая, не смотреть на него свысока, не изображать из себя знатока и т.д. А вот как построить материал, предоставлял возможность выбрать мне самой. Отец же научил меня фотографировать. В летние каникулы брал с собой в командировки. Приехали мы однажды на ферму к дояркам. Летом одинокие девчата жили рядом, в двухкомнатном домике. Заходим. Нас окружают малыши. Все доярки на дойке, одна из них осталась за няньку.
– Пап! Это что – детский сад? – спрашиваю.
– Да, вроде… – мнётся он.
– Чьи дети?
– Доярок.
– Они же незамужние?!
– Трактористы наезжают…
Ну что тут попишешь? Правда жизни.
Был отец любознательным человеком и с годами не утратил этого чувства. Во время отпуска отправлялся по туристической путёвке в исторические места: по Золотому кольцу, в Москву, Ленинград, где посещал выставки, музеи. И меня приучал к тому же. Однажды в Красноярске завёл в храм – он не был верующим и посещал церкви как музеи. В это время батюшка отпевал покойника. Я со страха попятилась назад. Он меня успокоил: «Не бойся, Тома, это всего лишь ритуал!» – и объяснил его назначение. Будучи на пенсии, он, прочитав поэму Юния Гольдмана «Мадьярский перекат», загорелся дознаться, кто же предал стрелков, указал врагам их расположение. Поехал на место их сидки, осмотрел его, сфотографировал, взял на память две пустых гильзы от патронов и отправился в Тупик. В посёлке у него было немало друзей и знакомых. Как настоящий следопыт шёл по следу предателя, расспрашивал всех. И дознался-таки! Установил имя, фамилию, место его проживания, но… на встречу с ним не пошёл, имя его не огласил, так как тот был парализован и прикован к кровати. На это расследование его подвигло, видимо, то, что сам он и его друзья в 38-м пострадали от рук таких же подлецов. Очень хотелось ему посмотреть в глаза одного из них.
В «Забайкальском рабочем» отец близко сошёлся с заведующим отделом сельского хозяйства В. Усаровым. Викентий Павлович тоже был добрым человеком, относился к сотрудникам как отец родной (у самого было восемь детей), вырастил целую плеяду очеркистов и писателей: А. Воинова, С. Филиппова, Е. Куренного, В. Кустова и других. После смерти друзей, в его и моего отца архивах нашли одни и те же стихи: «Я боролся и жил как умел, по мечте…» Оба они жили «по мечте» о достойном будущем народа и страны, отдавая все силы любимому делу, чтобы приблизить его. Об их делах свидетельствуют статьи и очерки в газете. Так жили. А как боролись? Ещё в «Северной правде» отец завел сатирическую рубрику, в которой выступал вымышленный дед Нефед. Он в стихотворной форме высмеивал недостатки в жизни посёлка. Позднее отец, работая редактором «Нерчинской правды», также открыл подобную рубрику. Только там уже фигурировал поросёнок, от имени которого критиковались недостатки в животноводстве. Но были за строкой газеты и прямые схватки – посерьёзнее.
Редакция располагалась в старом купеческом доме, который настолько обветшал, что однажды заведующий типографией провалился через пол второго этажа. До этого отец много раз просил райком и обком партии о выделении средств на новое здание. Его не слышали. Тогда он начал строить редакцию хозяйственным способом. В 50-е годы этот метод был очень распространён. Но тут вышло постановление правительства об отмене такого строительства, а отец продолжал начатое дело. Его освободили от должности, несмотря на то что до пенсии ему оставалось несколько месяцев. Родители переехали в Читу, поближе ко мне (я была у них единственным ребёнком), и здесь отец устроился на работу в облсовпроф.
Отец как-то быстро сошёлся с писателями, ездил с ними на встречи с читателями по районам, писал рассказы. Ближе всех сошёлся с В. Балябиным, как-то мы были с ним в гостях у Василия Ивановича. Его гостеприимная жена Виктория Геннадьевна щедро угощала нас разными соленьями-вареньями, пирогами с грибами, а хозяин развлекал своими историями, делился замыслами. Так тепло и уютно было в их квартире. Я обратила внимание на обстановку. Ничего лишнего, изысканного, вычурного, по последней моде. Только самое необходимое и добротное. Большой деревянный стол, книги на простых деревянных полках, море журналов, справочников, газет. Забайкальский казак не кичился своей известностью. И в быту был скромен. Всё это мне импонировало. Ведь и мои родители тоже вели скромный образ жизни, были так же гостеприимны. Ещё в Чаре у нас в гостях кто только не перебывал: охотники, рыбаки, геологи, оленеводы, местная интеллигенция. Летом собирались в беседке, обвитой вьюнками, высаженными мамиными руками. Долгие беседы за пузатым самоваром, песни под гитару, даже танцы под патефон. Беседка была и клубом, и исповедальней, и местом встреч людей по интересам. Я устраивалась в уголке и, навострив уши, слушала рассказы взрослых. В Чите двери дома моих родителей тоже всегда были открыты для гостей. Люди съезжались к ним со всех концов области, чаще – из трёх северных районов Забайкалья.
Отец до конца своей жизни был моим наставником и советчиком. Когда в школе начали вовлекать меня в комсомол, я обратилась за советом к отцу: «Папа, мне говорить, что я дочь бывшего врага народа?» – «Ты не дочь врага народа, а такая, как все, меня реабилитировали. Но лучше не рассказывай никому о моём прошлом». И я, вступая в комсомол, промолчала. Когда мне предложили вступить в компартию, он подбодрил меня: «Ничего не опасайся. Вступай, можешь открыться. Партия признала свои ошибки. Культ Сталина развенчали». Но на приёме в ряды КПСС я не смогла сказать ни слова – к горлу подступил комок. Вспомнила, как придя из детского сада, уткнулась в запертую дверь, опечатанную сургучом, до самой темноты просидела на завалинке, скуля как собачонка. Мама уехала на курорт «Олентуй» (у неё что-то было не в порядке с лёгкими), Виктор отправился к другу-эвенку на стоянку – покататься на оленях. Я осталась одна. Одна во всём мире…
Отец мой (светлая ему память) не был именитым журналистом, выдающимся писателем. Он честно и беззаветно трудился в журналистике и передал мне любовь к ней. Незадолго до смерти признался: «Ты превзошла меня, дочка. Я счастлив!» – и глаза его радостно потеплели. Он был Человеком. И всё лучшее, что во мне есть, – от него… Ушёл он из жизни тихо. Попил с мамой чайку на кухне, пошёл в комнату просматривать газеты. Мама, зайдя туда немного позже, застала его в кресле. Он сидел, откинувшись назад. Из рук его выпал «Забайкальский рабочий», они были ровесниками.
Тамара ПЕНЯГИНА,
ветеран газеты «Забайкальский рабочий».
Фото из семейного архива Пенягиных
Тамара Васильевна Пенягина – потомственный журналист, ветеран газеты «Забайкальский рабочий», дважды лауреат регионального фестиваля забайкальской прессы, заслуженный работник культуры Читинской области. Автор книги «Там, за Удоканом…».
Читатели хорошо знают имя этой журналистки. Её статьи, очерки опубликованы в ряде газет Забайкалья: «Забайкальский рабочий», «Читинское обозрение» и других. Её материалы печатали центральные издания «Комсомольская правда» и «Учительская газета», журналы «Народное образование», «Воспитание школьника», «Слово Забайкалья». Она организовала выпуск газеты «Качество жизни», была её редактором, вела передачи на радио и телевидении.
