Истории, что приключились с дедом Петром (Продолжение. Начало читайте здесь).
Оценили… в ящик сгущёнки
Мало кто из узников Мраморного ущелья выжил и вышел на свободу. Среди местных жителей, каларцев, из уст в уста передавалась мрачная легенда, что заключённых лагеря «Борский», если у них обнаруживался диагноз «лучевая болезнь», обливали керосином и заживо сжигали либо замуровывали в штольнях. Правда, свидетелей подобных зверств не нашлось. Но и медицинских книжек добытчиков урановой руды тоже не находится. Медики, работавшие в посёлке Синельга, хранили и хранят молчание… А лучевая болезнь должна была проявиться, не могла не глодать изнутри свои жертвы. Основные угрозы при добыче урана – каменная пыль и загазованность в штольнях. О вентиляции штолен и охране труда заключённых в то время никто не заботился.
Охранникам повезло больше – им в штольнях горбатиться не приходилось. Но подписка о молчании – пожизненная! – сковывала им языки.
Дед Кузьмин, похоже, один из немногих уцелевших свидетелей развёртывания рудника по добыче урановой руды на Каларской земле и формирования лагеря заключённых – основной рабочей силы при добыче сырья для создания первой отечественной атомной бомбы. Он мог знать многое. Но от разговоров на эту тему упорно уклонялся.
Поделился с обидой:
– На днях машина у моего дома останавливается. И что вы думаете? Из неё иностранные корреспонденты, американцы, одним словом, выходят (на самом деле это были чехи – авт.). И прямиком ко мне в берлогу. Пытать с ходу меня начали: про лагерь заключённых в Мраморном, да отчего, мол, эвенки нищие? Я, девка, прикинулся, что глуховат, вопросов не разберу.
И с явной гордостью за свою бдительность добавил:
– Ни хрена эти империалисты от меня не выпытали!
Увы, и мы добились почти того же эффекта.
Но кое-что пьяненький дед нам всё-таки успел выболтать. Или природный сказитель сочинил на ходу свою печальную легенду?
– Я после Отечественной демобилизовался, в свои края возвернулся, на север. Семьи ещё не было, охотой занялся. Не смотри, что сейчас хилый, как воробей. По молодости сохатого до одышки загнать мог, белке в глаз попадал. А слышал я, что охранники ГУЛАГа к шкуркам белки да соболя особый интерес имеют, меняются с охотниками на продукты. Вот и я с добычей в Мраморное подался.
Дело в ноябре было, морозы уже. Поднимаюсь вверх по ущелью. Что такое? На тропе люди закоченевшие насмерть лежат. Должно, узники. Перед этим партию заключённых в лагерь гнали. А одежонка-то на них ветхая, на север не рассчитана. Вот они и коченели на морозе, на ходу своими телами тропу устилали… После-то трупы исчезли. То ли лагерные охранники их псам скормили, чтобы лютее с людишками были, человечину отведав, то ли горбатый старик (иначе – медведь) уволок, себе запасы сделал.
Добрался до лагеря. Охранники с вышек маячат: жди, мол, сейчас жратвы тебе вынесем. И правда. Тащат сгущёнку там, какаво разное, масло. А сами руки к пушным шкуркам тянут, трясутся от жадности.
Я краем глаза успел заглянуть за проволоку, на узников. Везут тачки, смертоносным камнем гружёные, надрываются, а сами – что мертвяки: лица серые, землистые, глаза ввалились, ветром бедолаг шатает.
Бежать из Мраморного ущелья им некуда – кругом тайга. Да и плата ловцам хорошая была установлена: ящик сгущёнки за голову беглеца. И были такие, что зарились. Причём в доказательство эту самую голову – без туловища – и надо было предоставить. Целиком-то труп кто попрёт? – сплюнул эвенк.
– Но ты, девка, другое послушай – как я перед медведем чечётку плясал.
К резким переходам Петра Кузьмина от печального к забавным случаям я никак не могу привыкнуть, а он, видимо, не любит видеть слушателя загрустившим. Тормошит меня:
– Ну как же! – Дед даже руками всплеснул. – Неужели не слышала? Я тогда молодой был, задиристый не в меру. Как-то увидал медведя на другом конце топкого болота. Прикинул: мишке никак за мной не угнаться, утонет в болоте. И танец перед ним сплясал. Последние коленца выламываю, гляжу: косолапый прямо в трясину от обиды кинулся и ко мне ломится, знать, тропку потайную нащупал, невредимый на твёрдую землю выбрался.
Ай, мать честная! Вот когда мне пятки-то пригрело. Я – от него, он – за мной. Я – в реку, он – следом. Плыву, а ружьишко-то одной рукой кверху держу. Хотя что от него толку? Малокалиберка на белку, не на медведя рассчитана.
На берег я первым выбрался, выстрелил наудачу. А мишка даже не почухал боли, знай плывёт, лапами загребает. Вот-вот на отмель выберется.
В последний раз всё же пальнул из ружьишка наугад, не целясь. И что думаешь? Вдруг Топтыгин ка-ак взревел, хлебало шире заслонки в печи разинул. А лапой за ухо схватился, что над водой торчало. И ко дну пошёл, словно камень, с увала сброшенный.
Я, девка, глазам своим не поверил, потом только догадался: это у мишки барабанная перепонка лопнула, он от боли пасть-то разинул и хлебнул воды. Водичка его вниз и утянула.
* * *
…Отплясал, отъёрничал своё дед Кузьмин. Ушёл в мир предков. А у меня горечь сжимает сердце: мало довелось повидаться с ним, мало его диковинных историй послушать… Уверена, дед унёс с собой ещё не одну тайну ущелья Мраморного.
Эвенкийское село Кюсть-Кемда, Каларский район. 2000 г.
P.S. В посёлке Чара мне удалось разыскать бывшего спецпереселенца, немца Якова Ивановича Венцеля. Он в сорок девятом году работал на взрывных работах, строил автодорогу от поселка Синельга до «свинцового» месторождения. Яков Иванович рассказал, что стройка была хорошо оснащена технически, а высококлассные специалисты были специально доставлены из Якутии. Не по зимнику, с пинками и зуботычинами от охранников, как пришлось добираться с «материка» ему, а двухмоторным самолётом, с почестями и удобствами. Но при создании механического подъёмника для транспортировки грузов и людей к горным выработкам в ущелье Мраморное даже им пришлось головы поломать: подъём крутой, каменистый. Понадобились немалая смекалка и инженерные знания. Справились в короткие сроки. «Ну как же! Тут честь профессиональная была задета».
Венцель не знает, какова участь добытчиков урана, кого настигла лучевая болезнь. Но помнит, что периодически заключённых вывозили в Пески (Чарскую пустыню) и брали у них пробы крови – до сих пор туристы находят в песчаных барханах пробирки со спёкшейся кровью.
Спецпереселенцы тоже работали под неусыпным надзором. Даже в Синельгу отлучиться было нельзя, считалось побегом. А Якову Венцелю, в то время – молодому парню, позарез надо было с девушкой повидаться (впоследствии она стала его женой – авт.). Он знал, что рискует, но забрался в кузов машины, укрылся пустыми мешками из-под цемента. И таким способом доехал до посёлка, сумел незамеченным вернуться обратно. Охранники его не заметили. «Повезло ни на чём», – смеётся он.
Рудник был детищем Берии, находился под неусыпным контролем Сталина. И они его заботой не оставляли. Снабжение было московское – в продовольствии, мануфактуре недостатка не чувствовалось. Этого мало. В Синельгу, вспоминал Венцель, периодически с «материка» на самолётах поставляли интеллигентных женщин и девушек – с целью организации досуга и культурных мероприятий для руководящего и инженерного состава. Так это подавалось публике, а что на самом деле происходило за стенами клуба и закрытыми ставнями, Венцель не знает. На утро служительниц «культуры» запихивали в крытые машины и увозили на аэродром. «Берия умел подсластить горькую пилюлю», – щурится мой собеседник,.
Охранники и работники из спецпереселенцев тоже были не забыты. Им всем – самим работникам, домочадцам и членам их семей – безотказно выделялись путёвки в черноморские санатории. Даже после свёртывания работ по добыче урана.
«Побеги заключённых? Э-э, без меховой одежды и ружья зимой в северной тайге не набегаешься. Как-то группа отчаявшихся узников лагеря всё же рискнула вырваться из-за колючей проволоки, опоясавшей ущелье Мраморное. Беглецы ушли недалеко: их выдал дым костра».
По архивным данным, более 80 заключённых совершили из Борлага побеги. Но не удалось разыскать ни одного документального подтверждения, чтобы кто-то из беглецов достиг «большой земли», и обрёл свободу. «Российская газета» – Федеральный выпуск № 3385
Нина КОЛЕДНЕВА, наш спец.корр.
